Людвиг Тик - Кот в сапогах Страница 2

Лейтнер (в партере). О господи! Ну виданное ли дело — такая экспозиция! Подумать только, до чего докатилось драматическое искусство!

Мюллер. Но я все очень хорошо понял.

Лейтнер. Да в том-то как раз и просчет! Нужно все подавать зрителю намеком, исподволь, а не бухать прямо в лоб.

Мюллер. Но зато уж теперь сразу понятно, что к чему.

Лейтнер. А вот так сразу-то и не должно быть понятно; надо, чтобы ты вникал постепенно, — это и есть самый смак.

Бартель. Надеюсь, братец Готлиб, ты на нас не в обиде; к сожалению, ты самый младший, и какие-то привилегии за нами ты должен признать.

Готлиб. Да уж, верно, так.

Шлоссер. А почему же в раздел имущества не вмешается суд? Какие несообразности!

Лоренц. Ну так мы пошли, дорогой Готлиб, будь здоров, не скучай.

Готлиб. Адье.

Братья уходят. Готлиб остается один. Монолог.

Они ушли — и я один. У каждого из нас есть свой домишко. Лоренц будет на своей лошади пахать землю, Бартель зарежет своего быка, посолит и на первых порах перебьется. А что мне, бедному и несчастному, делать со своим котом? Разве что связать из его шерсти муфту на зиму — но, кажется, он сейчас как раз облезает. Вон он — спит себе и в ус не дует. О, бедный Гинц! Придется нам скоро расстаться. А жаль. Я его взрастил, я знаю его, как себя самого. Но он поймет — у меня в самом деле нет выхода, придется его продать. А теперь он проснулся и смотрит на меня так, будто все понимает. Кажется, я вот-вот разревусь. (Ходит в задумчивости взад и вперед по комнате.)

Мюллер. Ну что, видите? Это будет трогательная семейная драма. Крестьянин сидит без гроша, от крайней нужды он продаст свою верную животину какой-нибудь чувствительной барышне и тем проложит дорогу к своему будущему счастью. Это, видать, подражание «Попугаю» господина Коцебу — из птицы сделали кота, а уж дальше пьеса сама слепится.

Фишер. Ну что же — раз так, и то хорошо.

Гинц (встает, потягивается, выгибает спину горбом, зевает; потом вдруг начинает говорить). Дорогой мой Готлиб, на тебя просто жалко смотреть.

Готлиб (в изумлении). Как, кот, ты говоришь?!

Критики (в партере). Кот говорит?! Это что за новость?

Фишер. Да, тут уж вся сценическая иллюзия насмарку.

Мюллер. Я лучше зарекусь больше ходить на пьесы, чем терпеть такое шарлатанство.

Гинц. А почему бы мне и не говорить, Готлиб?

Готлиб. Вот уж не думал! В жизни не слыхал, чтобы кошки разговаривали.

Гинц. Ты, как и все люди, просто полагаешь, что, раз мы не встреваем вечно в разговор, мы все равно что собаки.

Готлиб. Я-то думал, вы только и знаете, что мышей ловить.

Гинц. Если бы общение с людьми не внушило нам отвращения к языку, мы бы еще как говорили.

Готлиб. Да уж что верно, то верно! Но зачем вы так ловко это скрываете?

Гинц. Чтобы не брать на себя лишней ответственности. Если бы нам, так называемым зверям, вдалбливали еще и язык, никакой бы радости от жизни не оставалось. Возьми собаку — чего только ей не приходится делать и учить! А лошадь! Это глупые звери, потому что они не умеют скрывать свой ум. Жертвы тщеславия. А мы, кошки, все еще самое свободное племя — потому что при всей нашей понятливости мы прикидываемся такими непонятливыми, что человек даже и не пытается нас воспитывать.

Готлиб. А почему ты мне это все выкладываешь?

Гинц. Потому что ты добрый, благородный человек, один из тех немногих людей, кому не доставляет удовольствия видеть пресмыкательство и рабство. Вот потому я и раскрыл перед тобой душу.

Готлиб (протягивая ему руку). О верный друг!

Гинц. Люди по наивности считают в нас единственно привлекательным то инстинктивное мурлыканье, которое происходит от известного ублажения чувств; и вот они без конца гладят нас, причем весьма неумело, а мы морочим им голову своим урчанием, только чтобы не нарваться на колотушки. Но сумей они найти к нам должный подход, они, поверь мне, смогли бы приучить нашу покладистую натуру к чему угодно; вот, например, Михель, соседский кот, иной раз снисходит до того, что на потеху королю прыгает сквозь обруч от пивной бочки.

Готлиб. И то правда.

Гинц. Я тебя, Готлиб, очень люблю. Ты никогда не гладил меня против шерсти, не тормошил меня без дела, когда мне хотелось спать, не позволял своим братьям утаскивать меня в темный чулан, чтобы наблюдать там так называемые электрические разряды. За все это я хочу тебя отблагодарить.

Готлиб. Благородный Гинц! О, как не правы люди, хулящие вас, сомневающиеся в вашей верности и преданности! Пелена спала с моих глаз! Сколь возросло мое знание человеческой натуры!

Фишер. Ну что, друзья? Прощай надежда на семейную драму!

Лейтнер. Да, это уж черт знает что такое.

Шлоссер. Я просто как во сне.

Гинц. Ты хороший парень, Готлиб, но, не в обиду тебе будь сказано, ограничен ты, простоват, — в общем, если уж честно говорить — не сосуд духа.

Готлиб. Да уж какой там сосуд!

Гинц. Вот ты, к примеру, не знаешь, что тебе сейчас делать.

Готлиб. Ох не знаю, не знаю.

Гинц. Даже если бы ты сделал себе муфту из моего меха…

Готлиб. Уж не прогневайся, дружище, что пришла в мою глупую голову эта мысль.

Гинц. Да чего там, по-человечески это вполне понятно. Итак, ты не видишь выхода?

Готлиб. Никакого!

Гинц. Ты мог бы ходить со мной по деревням и показывать меня за деньги — но это все-таки очень непрочное положение.

Готлиб. Непрочное.

Гинц. Ты мог бы начать издавать журнал или газету для немцев под лозунгом «Homo sum»[1], или накатать роман, а я бы стал твоим соавтором, — но это все очень хлопотно.

Готлиб. Хлопотно.

Гинц. Нет, я уж о тебе как следует позабочусь. Будь спокоен — я тебе обеспечу полное счастье.

Готлиб. О лучший, благороднейший из людей! (Нежно обнимает его.)

Гинц. Но ты должен во всем мне доверять.

Готлиб. Абсолютно! Я же знаю теперь твою честную душу!

Гинц. Ну, тогда сделай мне одолжение и сразу же сбегай позови сапожника, чтобы он стачал мне пару сапог.

Готлиб. Сапожника? Пару сапог?!

Гинц. Ты удивляешься, а мне в связи с тем, что я задумал для тебя сделать, предстоит такая беготня, что сапоги позарез нужны.

Готлиб. Но почему не туфли?

Гинц. Готлиб, ты просто не понимаешь — мне это нужно для солидности, для импозантности, — короче говоря, чтобы придать себе известную мужественность. А в туфлях ее до седых волос не приобретешь.

Готлиб, Ну как хочешь, — только ведь сапожник очень удивится.

Гинц. Вовсе не удивится. Главное — сделать вид, будто мое желание ходить в сапогах — самое обычное дело. Люди ко всему привыкают.

Готлиб. Это уж точно. Ведь я вот беседую с тобой — и будто так и надо. О, да вон и сапожник как раз идет. Эй! Эй! Кум Мозоллер! Не заглянете ли на минутку?

Входит сапожник.

Сапожник. Желаю здравствовать! Что новенького?

Готлиб. Давненько я ничего у вас не заказывал…

Сапожник. И впрямь, любезный кум. Сижу без дела.

Готлиб. Вот я и подумал — а не заказать ли пару сапог…

Сапожник. Что ж, тогда садитесь. Сразу и мерку снимем.

Готлиб. Это не для меня — вот для моего юного друга.

Сапожник. Для этого? Можно.

Гинц садится на стул и протягивает правую лапу.

Какие изволите, мусью?

Гинц. Первым делом — на хороших подошвах. Отвороты — коричневые, и главное — чтобы с твердыми голенищами, не в гармошку.

Сапожник. Хорошо. (Снижает мерку.) Не будете ли так любезны несколько втянуть коготки — или ноготки, — а то я уже оцарапался. (Снимает мерку.)

Гинц. И поживей, милейший. (Так как его гладят по лапам, он непроизвольно начинает мурлыкать.)

Сапожник. Мусью в отличном настроении.

Готлиб. Да, он весельчак. Только что из школы. Как говорится, сорвиголова.

Сапожник. Ну, а затем адье. (Уходит.)

Готлиб. А усы ты не хочешь подстричь?

Гинц. Боже упаси. Так у меня вид намного почтенней. Ты ведь знаешь, что без усов мы утрачиваем всякую мужественность. Кот без усов — презренная тварь.