Григорий Диков - Диковины Страница 2

Так лето с осенью прошли, зима наступила. Да нет счастья без несчастья — пошел по деревне слух, что к Настасье мужик ходит. Раньше у нее ничего своего не было, а сейчас то уху сварит, то тетерева запечет. И грибов, и ягод, и орехов — всего вдоволь, сколько одна-то вовек не соберешь, даже соседкам одалживала. Бабы все выпытывали, откуда столько добра, да только медведь Настасье строго-настрого запретил про себя рассказывать. Так и порешили бабы, что повадился к Настасье бритый татарин ходить, охотник из касимовской деревни.

Дошел слух о том и до Настасьиного мужа. Он все лето ждал, что Настасья от пустого живота к нему вернется и заживут они втроем с Аленушкой припеваючи. Да как услышал мужик про татарина, совсем с ума рехнулся. Взял свое ружье тульской работы и пошел к Настасье в избу. Зашел и говорит: «Прости меня, Настасьюшка, забудь старое, и я забуду — идем ко мне жить с девочкой». А не пойдешь, пригрозил, я и тебя, и татарина твоего убью, а Аленушку к себе заберу.

Испугалась Настасья — видит, муж не шутит. Да и самой ей обратно захотелось, Аленушку по-христиански среди людей воспитать. Совсем девочка с медведем дикая стала, людской речи не понимает, а все ревет по-звериному. Да не может Настасья мужу рассказать про медведя — подумает муж, что смеется над ним баба, и еще больше озлится. Сказала тогда Настасья мужу, чтобы он вернулся вечером, а она пока хозяйство соберет.

Перед самым закатом пришел муж снова. Посадила его Настасья в темном углу, за печкой, чтобы медведь его не увидел, ничего не объяснила, только полушубком прикрыла и велела наготове ружье держать. А сама запалила лучину и собрала на стол как обычно: для себя кашу поставила, а медведю морошки моченой. Вот и луна поднялась, а медведя все нет. Вдруг слышит Настасья: филин на опушке ухнул. Выглянула она из окошка и видит — идет по полю с опушки медведь, луна на него светит, снег под лапами скрипит, пар у него из пасти валит, а за спиной мешок с добычей.

Встала тогда баба из-за стола медведя встречать, а мужу знак сделала — смотри, мол, не зевай. Да такая метель была на улице, что только Настасья дверь отворила медведя впустить, ветром лучину-то и задуло. Темно стало в избе, только луна сквозь окошко светит. Вышел медведь на середину избы и воздух носом своим черным тянет, головой мотает, запах ему незнакомый чуется. Стала его Настасья успокаивать, говорит: «Садись, мишенька, покушай с дороги, выпей чарку», а у самой голос дрожит — страшно. Только, думает, надо лучину запалить, а то мужу ничего не видно. Стала она по столу руками шарить, лучину искать, как видит — дочка ее Аленушка в колыбельке встала и медведю что-то быстро шепчет.

Догадалась туг Настасья, бросилась к Аленушке, да поздно было. Медведь на задние лапы поднялся, заревел и пошел на Настасью. До того раза медведь все па четырех лапах ходил, а тут под луной разглядела баба живот медвежий. Увидела она, что на медведе под шерстью косматой ремень солдатский надет, и бляха с орлом блестит.

А дочка Аленушка из колыбельки выпрыгнула да побежала к печке, где муж Настасьин прятался. Подбежала она к нему и заревела по-звериному, на полушубок медведю указывает. Вскочил тут Настасьин муж и выстрелил не глядя, да в темноте легко ли попасть!

Промахнулся он, а медведь уж близко был: навалился он на мужика так, что дуло у тульского ружья погнулось. Был бы у мужика нож, может, и по-другому бы вышло, а так сломал медведь мужику шею как тростнику — только кровь на печку белую брызнула.

Повернулся потом медведь к Настасье и говорит: «Видишь, Настасья, не уберег я свою медведицу с медвежатами, да нашел я им замену. Скажи, хорошо тебе со мной было?» Поняла тут баба, чья Аленушка дочка, и разревелась — не хотелось ей больше с медведем быть. Но медведь это и сам понял: опустился на четыре лапы и вышел из избы. И Аленушка за ним по-звериному выбежала, залезла на хребет и в шерсть вцепилась.

Смотрит на маму, смеется и ручкой машет, прощается. Бросилась было Настасья за своим дитятей, да медведь как обернется. как пасть свою клыкастую оскалит — не отдам! Так и осталась стоять Настасья на крыльце, как была простоволосая, а медведь с Аленушкой через поле по снегу в лес пошел. А там и луна за облако зашла, и медведя с девочкой видно не стало, только два раза филин ухнул и все.

С того дня тронулась Настасья умом, ни с кем не разговаривала, а только тихо так про себя песни пела и скончалась вскоре. Поп из соседнего села (в Торбееве церковь так и не отстроили) жаловался, что на панихиде очень зверьем пахло, да вроде никого кроме него с дьячком в церкви не было, разве что снаружи ветром принесло.

А подпаска-дурачка торбеевского мужики следующим летом на воровстве поймали — он бычка у плотовщиков на кушак красный ситцевый поменял, а в селе сказал, что его волки загрызли. Так, наверное, и про медведя тоже наврал.

Мертвецы

Так вот, я вам вчера рассказывал, что церковь в Торбееве сгорела. А знаете, как она сгорела? Да как обычно на Руси — от копеечной свечи. Хотя, конечно, не совсем обычно, а то зачем бы я вам сказку рассказывать стал?

Церковь та, Всех Святителей, была деревянная, со времен Царя Тишайшего стояла, и ничего ей не делалось, только чернела снаружи от времени да от сырости. Построили ее вроде на юру, а все одно — комаров в ней было как на болоте. Попа Савелия, правда, комары не ели, уж больно от него вином пахло. Большой был тот поп пьяница, да и то — торбеевского мужика стрезва только отпевать можно.

Приход тогда был еще бедней нынешнего, и у попа за душой не было ни полушки. А как появится денежка, нес ее поп в кабак, пропивать. И простодушен Савелий был, как мордва. Что ему расскажут — всему верил, а потом эти небылицы попадье пересказывал. Мужики эту слабость его знали и смеялись над ним: бывало, напоят Савелия и давай сказками пугать. Бедный поп трясется, до избы своей один идти не хочет, а мужикам весело.

Как-то раз, перед престольным праздником, случилось с попом вот что. Пришел он в кабак, а там коробейники сидели из Нижнего. Мужики их подговорили, чтобы они ради смеху небылицу какую попу рассказали. Вот один молодой коробейник подходит к попу и спрашивает: «А ты, батюшка, в какой церкви служишь?» Поп отвечает — во Всехсвятской. «А не в той ли Всехсвятской, где молодая княжна похоронена?» Поп удивился: какая-такая, говорит, княжна? У нас, мол, на погосте отродясь никого, кроме мужиков да баб, не было. А коробейник давай свое: «Какой же ты всехсвятский поп, если про княжну молодую и гусара не слышал? Давай я тебе расскажу». Поп рот раскрыл, слушает, а мужики по углам в кулаки смеются.

Коробейник и говорит: «Жила под Рязанью барыня богатая, княжеского роду, и была у нее дочь красавица, Анной звали. Барыня ее в Петербург сватала, к самому главному генералу, да только княжна за нею замуж не пошла. А любила она молодца-гусара, да только он ее не любил, а притворялся.

Молвит он ей раз: „Увез бы я тебя. Анна, за тридевять земель, да имения у меня никакою нет. А у твоей матери и серебро, и золото, и каменья драгоценные — возьми их, все равно твое будет наследство“. Послушала его девица, взяла тайком все, что у матери было, и на святки сбежала с гусаром. Уехали они в нашу губернию и обвенчались здесь, только вот не дал Бог Анне счастья. Стал гусар на женины деньги пить да в карты играть. Анна терпела терпела, да как-то раз подслушала, как гусар перед товарищами богатством похваляется и над ней, глупой, насмехается. Расплакалась она тогда, взяла драгоценности, что остались, и сбежала назад к матери.

Да недалеко ушла — в тот год мор был, так молодая княжна занемогла на полпути и померла. Похоронили ее в чем была, из-за мора побоялись даже обмыть, и золото с жемчугами, что у нее под одеждой были, не тронули. Мать се потом по деревням ездила, узнать хотела, где похоронили, да никто не помнил. Слышали люди только, что поп, который княжну отпевал, из Всехсвятской церкви был. Не при тебе ли, батюшка, та княжна преставилась?»

Поп отвечает: «Что ты, проезжий человек, я в моровой год еще дитятей был, гусей пас. А много ли у княжны богатства при себе было?» «А как же, — коробейник говорит, — тысяч на пять, а то и более». Поп как про это услышал, его аж пот прошиб. Стал он охать и ахать, что, мол, такое богатство в землю закопано. А мужиков от этого еще больше задор взял: стали они меж собой обсуждать, какие каменья драгоценные бывают и сколько они стоят, да так громко, чтобы поп все слышал. Поп Савелии слушал-слушал эти разговоры, потом взял шапку и побежал домой — попадье рассказать.

Мужики над попом посмеялись да разошлись, а попу эта небылица крепко в ум запала. Весь следующий день ему золото мерещилось, а ночью, после службы, решил он на погост сходить — а вдруг как действительно княжна там похоронена?