Кэти Аппельт - Под крыльцом Страница 25

Он знал, что человек в лодке конечно же не сделает такой глупой ошибки. Но зато он непременно допустит какую-нибудь другую ошибку. Непременно.

Ошибка.

Праматерь свивалась плотными кольцами в своей глиняной тюрьме.

Ош-ш-ш-ш-шибка. Шшш! Сначала ты допускаешь ошибку.

А потом наступает расплата.

Пак сидел у корней старой сосны, напротив входа в своё маленькое логово. За прошедшие дни он сделал три важные вещи: отыскал ночлег, утолил голод и узнал, что такое луна. Но эти маленькие победы не могли исправить его ошибку. Он нарушил правило и вышел из-под крыльца. Ошибка преследовала его, она была повсюду — сидела верхом на его грязной шкурке, грелась вместе с ним в солнечном луче, качалась у него над головой на ветвях деревьев. Ошибка. Ошибка. Ошибка.

Он слышал её в шуме солёной воды лесного ручья. Именно там он в последний раз видел маму. «Обещай, что ты вернёшься». Ему казалось, что ручей снова и снова повторяет эти слова. Он дал обещание. Он должен вернуться.

Обещание держало его крепко — так же, как ржавая цепь, что приковывала Рейнджера к крыльцу покосившегося дома.

Рейнджер. Пак навострил уши. Почему же старый пёс не подаст голос? Без подсказки он не сможет догадаться, в каком направлении идти к дому. Пак взглянул вниз на быстрый ручей и моргнул. Колибри. Она была там, она парила прямо над водой, словно крошечная радуга. Мелькнула — и пропала.

Пока он сидел и смотрел, тень вдруг накрыла солнечное пятно прямо возле него. Пак поднял голову. Птица! Та самая огромная птица, что выронила мышь прямо у входа в его норку. Наверное, птица вернулась за потерянной добычей? Шёрстка котёнка встала дыбом, и он сердито зашипел. В прошлый раз птица испугалась. Можно попробовать прогнать её ещё раз. Однако, рассудив, что осторожность не помешает, Пак на всякий случай нырнул в своё логово и лёг подальше от входа, свернувшись клубком. Это был клубок из шёрстки, засохшей грязи, печали и одиночества.

Одиночество.

Горькое, как солёный ручей.

Корни деревьев уходят к самому сердцу Земли и чувствуют каждое её содрогание. Их ветви тянутся к небу — они словно антенны, которые улавливают тревожные сигналы. Тогда, тысячу лет назад, деревья сразу поняли: Ночная Песня, вновь надев змеиную кожу, обрекла себя на смерть.

Когда Мокасиновая Праматерь сказала Ночной Песне, что она никогда больше не сможет вернуться в деревню, к людям, что отныне она обречена вечно носить змеиную кожу, молодая ламия обвилась вокруг ветки кипариса, что рос на берегу протоки. Она отказывалась спускаться вниз. Она отказывалась от еды. Она отказывалась петь.

Вначале Праматерь решила оставить её в покое. «Надо подождать. Постепенно она придёт в себя», — решила старая змея. И она ждала. И наблюдала.

Но однажды утром, на рассвете, она взглянула на Ночную Песню, и у неё перехватило дыхание. Её иссиня-чёрная чешуя, всегда ярко блестевшая на солнце, теперь потускнела, выцвела и в золотистых солнечных лучах отливала мертвенным жёлто-лиловым цветом. Если бы речь шла о человеке, то можно было бы сказать, что всё её тело превратилось в один сплошной синяк. Как известно, синяк появляется, когда под кожей лопаются тонкие сосуды и разливается кровь. Праматерь испугалась. Она стала звать Ночную Песню:

Спеши сюда скорей, моя дочурка!

Но Ночная Песня не слышала её. У неё в ушах неутихающим эхом звучали голоса её мужа и дочери. Их больше не было рядом с ней. Она потеряла их навсегда. Но она продолжала слышать их голоса. Она слышала только их — и ничего больше.

Она не слышала, как Праматерь звала её:

Спой песню мне, скорей, моя дочурка!

Но та не слышала её.

Праматерь умоляла Ночную Песню искупаться в воде, что-нибудь съесть или спеть песню. Но молодая ламия оставалась безучастной к её мольбам. Обвившись вокруг ветви чёрного кипариса, она слушала любимые голоса. Они пели и звенели внутри неё, пронизывая каждую чешуйку.

Сколько времени провела она так, день ото дня становясь всё прозрачней, слушая невидимые голоса? Об этом знают деревья — шелковица, молочай и кедр. Если спросить их, то они сказали бы, что, вернувшись в змеиное обличье, Ночная Песня прожила совсем недолго.

С каждым днём она теряла цвет. Сначала она стала лиловой, потом бледно-сиреневой, потом жёлтой, потом серой и, наконец, совсем бесцветной. От неё осталась только тень, только воспоминание. Молодая ламия, которой приходились роднёй ундины, сирены, русалки и шелки, день за днём умирала от горя. Её чешуйки стали прозрачными, словно стёклышки.

И пока они исчезали одна за другой, потихоньку растворяясь в воздухе, маленькая дочка Ночной Песни блуждала в самом дальнем краю леса, куда не ступала нога человека. Она была одна-одинёшенька, и некому было ей помочь. Её отец лежал в хижине, скованный тяжёлым, беспробудным сном.

А Ночная Песня, которую так любили все обитатели леса и у которой безжалостно отняли её любимых, таяла и таяла в воздухе, пока не растаяла без следа.

Когда дочка Ночной Песни и Зоркого Сокола вышла из ручья, она вначале не поняла, что течение отнесло её далеко на юг, гораздо дальше, чем нужно. Она стряхнула с себя капли воды, уселась на берегу, прислонившись к стволу старой раскидистой ниссы, и стала ждать, когда первые лучи утреннего солнца начнут пробиваться через её густую крону.

Она огляделась. Всё вокруг было незнакомое, чужое. Она закрыла глаза и постаралась сосредоточиться. Мама рассказывала ей, как отыскать Праматерь. Надо было хорошенько припомнить её слова.

«Чтобы найти её, нужно перебраться через ручей и идти прямо, туда, где земля такая мягкая и влажная, что следы сразу заполняются водой. Надо пройти ещё дальше вперёд, пока не дойдёшь до чёрных кипарисов, которые растут прямо в воде. С их ветвей свисает мох, такой густой, что из-за него не видно солнца. Там, где земля уходит из-под ног, среди зыбучих песков и болотной трясины живёт Мокасиновая Праматерь».

Она взглянула на окружавший её пейзаж. Неопытному глазу вполне могло показаться, что он ничем не отличается от того, что был на другом берегу ручья, напротив деревни. Но человек, который вырос среди леса, легко заметит разницу. Девочка с первых лет жизни умела различать деревья, знала все их приметы, все отличительные чёрточки. Деревья, которые она увидела здесь, ничем особенным не выделялись. Деревья как деревья. Но они росли гораздо дальше друг от друга, чем те, что окружали её деревню. Сосны, остролист и вязы стояли далеко друг от друга, их ветви не переплетались так тесно, как у её знакомых и родных вязов, сосен и остролистов. Она взглянула вверх и увидела небо. Такое синее, такое широкое. Здесь его можно было разглядеть между кронами. Что за чудо эта бескрайняя синяя высь! Девочка протянула вверх тоненькие руки, и ей показалось, что небо вот-вот спустится вниз и коснётся её пальцев. На один коротенький миг она снова почувствовала себя счастливой.

Но потом она взглянула под ноги и заметила, что почва здесь тоже совсем другая. Гораздо больше травы и гораздо меньше сосновых игл. Земля была суше и твёрже, она была не такая, как та болотистая почва, на которой стояла её родная деревня. Девочка снова огляделась по сторонам. Куда же она попала?

Это совсем не те места, где росли кипарисовые деревья. Это не та сумрачная, непроходимая чаща, где соединяются две сестры — Большая и Малая песчаные поймы. Земля здесь была слишком твёрдая, лес слишком редкий, а небо слишком синее и широкое.

— Где я? — удивилась девочка.

С тех пор прошла тысяча лет. Возле ручья сидел маленький серый котёнок. Его серебристая шкурка была перепачкана грязью. Он смотрел на другой берег и задавал себе тот же самый вопрос. Внизу с шумом и плеском бежала вода. Ручей неустанно катил свои воды, неумолчно шепча и нараспев повторяя: «Здесь и там… здесь и там…»

Пак сидел и думал о том, где же он очутился. И где теперь Сабина, его сестра-двойняшка? Где Рейнджер, его старый гончий папа? Где покосившийся дом, под крыльцом которого он родился и вырос?

Он прислушался к неустанному говору ручья: «Здесь и там… здесь и там…» Похоже, ручей смеётся над ним. Пак снова взглянул на тот берег. Он должен как-то перебраться туда. Должен найти способ, и как можно скорей.

Когда Ночная Песня растаяла в воздухе, Праматерь не заплакала. Наоборот, она разъярилась, оттого что её дочь снова покинула её, покинула навеки. Старая змея стала невероятно прожорлива. Она глотала всё подряд и никак не могла насытиться. Она перестала спать. Вместо сна она ловила и поедала мышей, крыс, лягушек, кроликов и лис. Соскользнув в протоку, она охотилась на рыб и детёнышей аллигаторов. Она не брезговала ни норкой, ни бобром. Она дошла до того, что стала поедать других змей.