Вильгельм Гауф - Рассказ об отрубленной руке Страница 3

Я сделал вид, будто ничего не знаю.

– Как, неужели вы не знаете того, чем занят весь город? Не знаете, что прекраснейший цветок Флоренции, дочь губернатора Бианка убита в эту ночь? Ах, я видел, как еще вчера она такой веселой проезжала со своим женихом по улицам; ведь сегодня у них была бы свадьба!

Каждое слово соседа кололо меня в сердце. И как часто повторялась моя пытка – ведь каждый покупатель рассказывал мне это происшествие и всегда один ужаснее другого, однако никто не мог рассказать так ужасно, как я сам видел. Около полудня в лавку вошел полицейский и попросил меня удалить людей.

– Синьор Цалейкос, – сказал он, вынимая вещи, которых я хватился, – эти вещи вам принадлежат?

Я подумал, не отречься ли мне от них; но увидев через полуоткрытую дверь своего хозяина и нескольких знакомых, которые могли, пожалуй, свидетельствовать против меня, я решил не ухудшать дела еще ложью и признал показанные мне вещи. Полицейский попросил меня следовать за ним и привел меня в большое здание, в котором я скоро узнал тюрьму. Там он указал мне место заключения до суда.

Мое положение было ужасно, когда я в уединении стал раздумывать о нем. Мысль, что я убил, хотя и невольно, все возвращалась. При этом я не мог скрыть от себя, что блеск золота омрачил мои чувства: иначе я не мог бы так слепо пойти в ловушку. Через два часа после ареста меня вывели из тюрьмы. Мы спустились по нескольким лестницам и затем пришли в большую залу. Там около длинного стола, покрытого черным сукном, сидели двенадцать человек, большей частью старики. По бокам залы возвышались скамьи, наполненные знатнейшими лицами Флоренции. На галереях, пристроенных вверху, густой толпой стояли зрители. Когда я подошел к черному столу, поднялся человек с мрачным, печальным лицом. Это был губернатор. Он сказал собравшимся, что, как отец, он не может судить в этом деле и на этот раз уступает свое место старейшему из сенаторов. Старейший из сенаторов был по крайней мере девяноста лет. Он стоял сгорбившись, его виски были покрыты тонкими белыми волосами, но глаза еще пылали огнем, а голос был силен и тверд. Он стал спрашивать меня, сознаюсь ли я в убийстве. Я попросил его выслушать меня и без страха и внятным голосом рассказал то, что сделал и что знал. Я заметил, что губернатор во время моего рассказа то бледнел, то краснел, а когда я кончил, он с бешенством вскочил.

– Как, несчастный! – крикнул он мне. – Так ты еще хочешь свалить на другого преступление, которое совершил из алчности?

Сенатор упрекнул его за это вмешательство, так как он добровольно отказался от своего права. Притом совсем не доказано, что я совершил злодеяние из алчности, ведь и по его собственному показанию у убитой ничего не было украдено. Мало того, сенатор пошел еще дальше. Он объявил губернатору, что он должен дать отчет о прежней жизни своей дочери; ведь только таким образом можно решить, правду ли я сказал или нет. Вместе с тем он на сегодня отменил суд, чтобы познакомиться, как он сказал, с бумагами умершей, которые ему передаст губернатор. Я был опять отведен в тюрьму, где печально провел день, весь поглощенный горячим желанием, чтобы открылась хоть какая-нибудь связь между умершей и таинственным Красным Плащом.

На другой день я с надеждой вошел в зал суда. На столе лежали несколько писем. Старый сенатор спросил меня, мой ли это почерк. Я посмотрел на письма и нашел, что они, должно быть, написаны той же рукой, как те две записки, которые я получил. Я высказал это сенаторам, но они, по-видимому, не обратили на это внимания и отвечали, что я мог написать и, должно быть, написал то и другое, потому что подпись на письмах, несомненно, Ц, начальная буква моего имени. А письма содержали угрозы умершей и всячески предостерегали ее от свадьбы, к которой она готовилась.

По-видимому, губернатор дал странные объяснения относительно моей личности, потому что с этого дня со мной стали обращаться недоверчивее и строже. В свое оправдание я сослался на бумаги, которые должны оказаться в моей комнате, но мне сказали, что там искали и ничего не нашли. Таким образом, в конце этого судебного дня у меня исчезла всякая надежда, и когда я на третий день был опять приведен в зал суда, мне прочли приговор, по которому я, уличенный в умышленном убийстве, был присужден к смерти.

Так вот до чего я дошел! Покинутый всем, что мне было еще дорого на земле, вдали от родины, я во цвете лет должен был невинно умереть под топором!

Вечером этого ужасного дня, решившего мою участь, я одиноко сидел в тюрьме. Мои надежды погибли, мои грустные мысли были обращены к смерти. Вдруг дверь моей тюрьмы отворилась, и вошел человек, который долго молча смотрел на меня.

– Так я опять встречаю тебя, Цалейкос? – сказал он.

При тусклом свете своей лампы я не узнал его, но звук его голоса пробудил во мне старые воспоминания. Это был Валетти, один из тех немногих друзей, которых я знал в городе Париже во время своих занятий. Он сказал, что случайно приехал во Флоренцию, где его отец живет знатным человеком, услыхал о моей истории и пришел, чтобы еще раз увидеть меня и от меня самого узнать, как я мог так тяжко провиниться. Я рассказал ему всю историю. Он, казалось, очень удивился ей и заклинал меня все сказать ему, своему единственному другу, и не покидать этот свет с ложью.

Я поклялся ему самой дорогой для меня клятвой, что сказал правду и что надо мной не тяготеет никакой другой вины, кроме той, что, ослепленный блеском золота, я не постиг неправдоподобности рассказа незнакомца.

– Так ты не знал Бианки? – спросил он.

Я уверял его, что никогда не видел ее. Тогда Валетти стал рассказывать мне, что в этом деле есть глубокая тайна, что губернатор очень поспешно произнес надо мной приговор, а в народе появился слух, что я уже давно знал Бианку и умертвил ее из мести за ее брак с другим. Я заметил ему, что все это соответствует Красному Плащу, но я ничем не могу доказать его участие в этом деле. Валетти рыдая обнял меня и обещал мне сделать все, чтобы по крайней мере спасти мою жизнь. У меня было мало надежды, но я знал, что Валетти умный и сведущий в законах человек и что он сделает все, чтобы спасти меня.

Два долгих дня я был в неизвестности. Наконец явился и Валетти.

– Я приношу утешение, хотя и печальное. Ты будешь жив и будешь свободен, но потеряешь руку.

Тронутый этим, я благодарил друга за свою жизнь. Он сказал мне, что губернатор был неумолим и не позволил снова расследовать дело, но чтобы не показаться несправедливым, он согласился наконец сообразовать мое наказание с наказанием, постановленным в книгах флорентийской истории, если в них найдется подобный случай. Тогда Валетти и его отец стали день и ночь читать старые книги и наконец нашли случай, вполне подобный моему. В книгах приговор гласит: ему должно отрубить левую руку, отобрать его имущество, а самого его навсегда изгнать. Таково теперь и мое наказание, и я должен готовиться к тому мучительному часу, который ожидает меня.

Я не стану изображать вам этот ужасный час, когда я на открытой площади положил на плаху свою руку, когда моя собственная кровь ручьем полилась на меня!

Валетти принял меня в свой дом, пока я не выздоровел, а потом великодушно снабдил меня деньгами на дорогу; ведь все, что я приобрел себе с таким трудом, стало добычей суда. Из Флоренции я поехал на Сицилию, а оттуда с первым кораблем, который застал, в Константинополь. Мои надежды были обращены на ту сумму, которую я передал своему другу, причем я просил его позволить мне жить у него. Как я изумился, когда он спросил меня, почему же я не еду в свой дом! Он сказал мне, что какой-то иностранец купил на мое имя дом в греческом квартале и при этом говорил соседям, что скоро и я сам приеду. Я тотчас же вместе с другом пошел туда и был с радостью принят всеми старыми знакомыми. Старый купец дал мне письмо, которое оставил у него человек, купивший для меня дом.

Я стал читать его:

«Цалейкос! Две руки готовы неутомимо хлопотать, чтобы ты не чувствовал потери одной! Дом, который ты видишь, и все, что есть в нем, – твое. Тебе ежегодно будут доставлять столько, что среди своего народа ты будешь принадлежать к богатым. Да простишь ты тому, кто несчастнее тебя!»

Я мог предполагать, кто написал это, а купец на мой вопрос сказал мне, что этого человека он принял за франка и что он был одет в красный плащ. Я узнал достаточно и сознался, что незнакомец, должно быть, не вполне все-таки лишен благородства. В моем новом доме все было устроено наилучшим образом, даже был подвал с лучшими товарами, чем я когда-либо имел. С тех пор прошло десять лет; больше по старой привычке, чем по необходимости, я продолжаю свои торговые поездки, но той страны, где я стал таким несчастным, я никогда уж не видал. С тех пор я каждый год получал тысячу золотых; но хотя мне и отрадно сознавать, что тот несчастный благороден, однако он не может искупить скорбь моей души, потому что во мне вечно живет ужасный образ убитой Бианки.