Орлин Василев - Битвы и приключения Страница 3

Но хоть это и было чудо, мальчишки их терпеть не могли.

Да и как можно было любить часы, если из-за них ребят так рано будили по утрам, чтоб они не опоздали в школу. Из-за них мальчикам приходилось бросать игру во дворе, когда до полной темноты бывало ещё далеко. Часы подсказывали родителям, что детям пора уходить от гостей, хотя разговоры как раз в это время становились особенно интересными, особенно увлекательными…

Вот и сейчас: тикают они, безразличные ко всему на свете, и нет им дела до того, что так вкусно пахнет баклава и так хочется мальчикам похрустеть поджаристой корочкой, ореховыми ядрышками…

— Давай пойдём во двор, — сказал Славян.

— Давай пойдём! — сказал Васил.

— Только нюхать тут её! — сказали оба.

Пошли мальчики во двор и стали играть в мяч, в прятки и даже в классы с девочками.

Но игра не клеилась.

Вернулись они обратно в дом. Открыли самые интересные свои книжки: «Всадник без головы» и «Охотники на медведей». Сели читать — может, так время скорей пройдёт…

Но им не читалось.

И сказку передавали по радио скучную-прескучную. И музыка была не лучше сказки…

— Который час? — спросил Славян.

— Правда, который? — спросил Васил.

— У-у! — воскликнули оба. — Семнадцать минут девятого! Ещё целых сорок три минуты! Проклятые часы!

Взялись они опять за книги. Но прочли ли хоть словечко и если прочли, то что запомнили? Это они и сами сказать не могли бы, потому что глаза их чаще смотрели на циферблат, чем на страницу.

Наконец стрелки лениво подползли к половине девятого.

Тут уж оба мальчика взорвались, как надутые сверх меры камеры для мячей.

— Слушай, Васка! — воскликнул Славян.

— Слушай, Славка! — воскликнул Васил.

— Давай передвинем стрелки вперёд! — воскликнули оба.

Сказано — сделано: сняли они с гвоздика на степе цепочку, потянули вверх зубчатую головку и передвинули золотые стрелки.

Сколько ещё времени прошло, только мальчишки и знали. И вот они влетают на кухню с радостным воплем:

— Бабушка! Девять часов!

— Режь! Режь баклаву!

Бабушка Куна очень удивилась: неужто целый час прошёл? Она не поленилась сама пойти в комнату посмотреть на точные часы.

— Правда… В самом деле уже девять. Ну что ж, зовите деда. Хотя баклаве и надо бы постоять ещё немного.

Внуки бросились на улицу, позвали из сада деда Златана. Но, пока он пришёл, пока руки вымыл, пока бабушка постелила скатерть, пока тарелки поставила, пока нарезала баклаву, пока положила каждому по два кусочка, прошло ещё несколько долгих минут.

— Вот теперь кушайте, пожалуйста, — сказала она. — Надеюсь, по вкусу вам придётся…

Славян и Васил нацелились вилками на первый кусочек. Но в эту минуту…

Да, как раз в эту минуту песня, которую передавали по радио, кончилась и раздалось знакомое всем радиослушателям попискивание «проверки времени»:

«Пиу-пиу-пиу-ииу… Пи-у у у!..»

И после этого голос диктора отчётливо произнёс:

«Девять часов!»

Бабушка Куна нахмурилась:

— Что это с твоими часами, старый? — спросила она. — Чего это они заспешили? Не меньше чем на четверть часа! Сама смотрела.

— Не может быть! — оскорбился дед Златан. — Да ты на них как следует смотрела? Очки надевала?

— Надевала, старый, как же, в очках смотрела!

Дед Златан встал из-за стола и посмотрел на свои чудо-часы, которые шли точней солнца. В самом деле: стрелки показывали не девять, а семнадцать минут десятого!

— Радио ошиблось! — закричал старик. — Вот позвоню им сейчас по телефону. Спрошу этих бездельников, как они смеют обманывать людей!

Дед Златан был человек решительный. Они правда подошёл к телефону, поднял трубку и стал крутить диск с дырочками.

— Дед, не надо звонить! — крикнул Славян.

— Дед, не надо звонить! — крикнул Васил.

— Радио не виновато! — крикнули оба. — Это мы! Мы передвинули стрелки часов!

Дед Златан растерялся. Руки его так и застыли — одна с трубкой возле уха, а другая с пальцем в дырочке телефонного диска.

— Зачем это вы трогали мои часы? — еле-еле вымолвил он.

— Потому… — сказал Славян.

— Потому… — сказал Васил.

— Это бабка во всём виновата! — сказали оба. — Зачем она делает такую сладкую баклаву? Зачем заставляет дожидаться по целому часу? Понимаешь, дед?

— Понимаю, понимаю! — покачал головой дед Златан и положил трубку. — А теперь и вы должны понять очень важную вещь. Слушайте меня хорошенько: человек, даже если ему десять или двенадцать лет, должен уметь преодолевать свою жадность, а не то он перестанет быть человеком и превратится в поросёнка. Понятно вам?

— Понятно! — сказал Славян.

— Понятно! — сказал Васил.

— Виноваты! — сказали оба.

— А раз виноваты — марш из-за стола. Бабка, убирай баклаву. Подождём до вечера, пока придут с работы родители этих обжор. Тогда и решим, стоит ли им давать баклаву…

Бабушка Куна, может, ещё и сжалилась бы над своими лакомками-внучатами, но она знала непреклонный нрав деда Златана.

— Ступайте из-за стола! — велела она.

— Вставай, Васка! — сказал Славян.

— Вставай, Славка! — сказал Васил.

И они оба встали из-за стола.

Но, прежде чем выйти из комнаты, они умильно-умильно глянули на баклаву, лежащую на противне.

Ах, какая она была кудрявая! Какая хрустящая! Расцвела от сиропа, как роза. И благоухала, как роза! Положишь в рот кусочек и чувствуешь, как она тает. Только ореховые ядрышки раскусить надо…

Но что делать? Ведь человек, даже если ему всего десять или двенадцать лет, не должен превращаться в поросёнка.

Проклятые часы! Если б не они… Ах, если б не они…

Горькая чечевица

Я был уже большой. Такой большой, что подбородком доставал до самой задвижки на наших дверях.

Ещё год — и мне идти в школу. Мама часто хвасталась мной перед своими гостями:

«Мой Ичко очень послушный мальчик, только последнее время слишком уж увлёкся играми».

А скажите, пожалуйста, как тут не увлечься, когда тебе подарили новый волчок!

И не то чтоб обыкновенную юлу, кое-как выструганную ножиком, а настоящий волчок, выточенный на токарном станке, с гвоздиком наверху.

И не с каким-нибудь обыкновенным гвоздиком, а с сапожным — большим, блестящим, с закруглённой головкой. Как запустишь волчок, как подстегнёшь хлыстиком, как он заведётся, так целый час и вертится, будто мотор у него внутри.

Однажды утром я дошёл до самых железных ворот гимназии, где были особенно гладкие каменные плиты. Сколько времени крутил я волчок на этих плитах, не помню. Помню только, что, когда вернулся домой, наши уже пообедали. Мама строго-престрого выбранила меня за бродяжничество и опоздание, но я ничего не ответил.

И что тут ответить, коли виноват?

Как все послушные дети, я вымыл руки, сел очень прямо, не горбясь, за стол, повязал на шею белую салфетку и только после этого сказал:

— Мама, положи мне, пожалуйста, я очень голодный.

Мама положила в глубокую тарелку какой-то еды из кастрюли и поставила передо мной.

И что же я увидел?

Разве это была еда? Это была самая, самая, самая обыкновенная чечевица. А надо вам сказать, что я терпеть не мог чечевицу. Всё же я сделал один глоток. Насупился и бросил ложку.

— Ты что хмуришься? — спросила мама.

— Не хочу я есть.

— Это почему-у?

— Потому… потому что чечевица горькая. Она всегда у тебя такая горькая!

Мама обиделась:

— Мы только что тоже ели. И отец твой ел, и брат ел. Никто не говорил, что горькая.

— Нет, горькая! — настаивал я.

— Раз горькая, убирайся из-за стола!

Но я не уходил, потому что умирал с голоду.

— Дай мне, пожалуйста, чего-нибудь другого.

— Ничего другого нет.

— Как — нет? — не отступался я. — В шкафу есть брынза, есть мёд, повидло… Варенье вишнёвое есть.

Лицо у мамы потемнело, хотя в комнате ярко светило солнце. Губы сжались, по краям тонких ноздрей появились две строгие, неуступчивые морщинки. А в глазах засверкали острые такие иголочки.

И голос у неё стал вдруг сухой, резкий:

— Нет у меня ни брынзы, ни мёда, ни варенья… Ничего для тебя нет! Вставай из-за стола.

На этот раз жестоко обиделся я. Вскочил, пинком оттолкнул стул, развязал салфетку и так швырнул её, что один конец угодил прямо в тарелку с чечевицей. Мама взяла салфетку, сложила её и коротко приказала:

— Возьми синее ведро и наноси воды в кадку, в ту, что во дворе, под тутовым деревом. Я буду стирать.

Я уже говорил вам, что гостям рассказывали, какой я послушный мальчик. Сердись не сердись — взял я синее ведро и стал носить воду. Но колонка — на улице, а кадка — под тутовым деревом. Пока я налил её доверху, у меня аж руки вытянулись (может, это с тех пор они у меня такие длинные и висят, как лопаты).