Маша Левитина - Про то, как Вакса гуляла-гуляла, гуляла-гуляла Страница 4

– …и вот, увидев Ваксу, Робинзон Крузо вскричал: «Ура! Я не один! Мне ничего не нужно в мире, когда рядом необыкновенная собачка Вакса, принадлежащая Маше, той самой Маше, о которой я столько слышал, скитаясь по бурным морям…»

– Нет, папа. – Она закрыла мне рот ладошкой. – Он не мог так сказать, у него была любимая девушка-мечта, о ней он думал в морях.

– Любимая девушка Робинзона Крузо? – опешил я.

– Да. И это совсем не Маша. О Маше он слышал только однажды, когда в одном из плаваний повстречал тебя. Это ты рассказал ему обо мне и о Ваксе. Но этого оказалось вполне достаточно.

– Да, действительно, – делая вид, что вспоминаю, соглашался я. – Я рассказал ему о вас. Откуда ты это знаешь?

– Я все-таки фея, папа, как бы ты ни возражал. Я каждое утро и вечер жду, когда Вакса станет живой и поведет меня в волшебную страну, где есть остров, далеко, как у Робинзона Крузо. Я придумываю эту страну, придумываю, что мне нравится, переношу в другую голову, там выбрасываю из головы. Ну, продолжай.

И я продолжал.

Так шли наши дни, в которых было все, кроме покоя.

Вакса летела под откос, впервые предоставленная самой себе, брошенная в мир из окна поезда твердой рукой.

Эта была не игра, падать она умела, Маша часто подбрасывала ее высоко, чтобы тут же поймать в объятья. Это было чье-то недоброе намерение – избавиться от нее, устранив из Машиной жизни навсегда. «А какая была хорошая жизнь!» – подумала она еще в воздухе и, перекувырнувшись дважды, ударилась спиной о землю и потеряла сознание.

Очнулась она в редком кустарнике, почти безлиственном или с очень чахлыми листьями, потому что он находился вблизи железной дороги, а в стороне Вакса, насколько позволяло ее неудобное положение, краешком глаза увидела какие-то строения, похожие на дома.

«Даже не знаю, – подумала Вакса, – хочу или не хочу я, чтобы там тоже жили люди».

Ей достаточно было воспоминаний. В них сохранилось столько тепла, и она решила, что его хватит до самой смерти, а в том, что она здесь и умрет, истлеет, Вакса не сомневалась. Земля не была ей чужой, но все– таки это было что-то такое сильное, самостоятельное, такое отдельное, что прекрасно могло обойтись без нее.

Вокруг, кроме листьев, веточек, корешков, лежал всякий мусор, вероятно подкинутый теми самыми людьми, которых Ваксе так не хотелось видеть.

«Ей место на помойке», – вспомнила она слова того недоброго человека и удивилась, как быстро все сбылось, он не ошибся.

Блестела полиэтиленовая бутылка, прибитая каблуком, вся изнутри и снаружи обсиженная муравьями, они пытались перетянуть ее к муравейнику. Но бутылка была огромной, а вход в жилье, наверное, под стать муравьям – маленький.

Им никогда это не удастся. Но муравьи упрямы, она помнила это по детской площадке, будут сидеть, пока какая-нибудь новая находка не отвлечет их.

Старый заброшенный окурок лежал у самого ее носа. Машина мама курила, и Вакса знала, как дочь с отцом ненавидят это мамино курение и что мама незаметно от них тычет окурки в мусорное ведро.

Но все-таки она была хорошей, нежной женщиной и так бережно ее брала под брюшко, перекладывая с кровати на комод, с комода на пианино. Хорошо иметь маму! Счастливая Маша! Она, конечно, иногда называла Ваксу своей дочкой, но Вакса чувствовала себя, скорее, ее сестрой, иногда даже старшей.

С такой скоростью она родилась в далеком Китае, так быстро пришили голову к телу, вставили нос и глаза, чтобы тут же, не давая опомниться, упаковать и отправить в Европу, в Германию, где ей повезло, конечно, просто невозможно повезло, когда папин друг обратил на нее внимание как на лучший подарок Маше в новогоднюю ночь.

Ах, эта ночь! Ночь знакомства, ночь любви.

Маша сидела между отцом и другом, держа ее, Ваксу, на коленях, и делала вид, что прислушивается к их умным разговорам, они увещевали ее, объясняли, как жить, учили умному, им казалось, чем полезней, тем понятней.

А все было как раз наоборот, и самым понятным для Маши было поглаживать эту неожиданно возникшую в ее жизни игрушку и думать о волшебстве. Оно есть, потому что она хотела такую, именно такую и очень просила родителей взять ее с собой в Германию, а не оставлять с бабушкой.

И вот она здесь, и чудеса начались. Чудеса – сидеть под лампой с близкими людьми, есть малиновый пирог и незаметно для всех угощать им Ваксу. Конечно, крошками, но какими вкусными, и, главное, не сорить, не то папа поднимет скандал и все испортит. Ах, этот папа! Ему она обязана Ваксой, ему же – так ей казалось – будет еще многим обязана на свете, и плохим, и хорошим. Потому что он всегда твердо знает, что хорошо, что плохо. И его друг, дядя Саня, такой милый, тоже знает, они оба знают, умные! Они только не знают, как приятно, когда после двенадцати часов тебя переносят в теплую постель, где ты будешь лежать не одна, как все эти первые два с половиной года, а с теплым шерстяным другом, и не одну ночь, а всегда, дай Бог, всю долгую жизнь.

И они заснули. Сначала Маша там, в Германии в теплой постели, затем Вакса в редком кустарнике на подмосковной земле.

Пес не прекращал рычать. Новой Ваксе совершенно не хотелось просыпаться под рычание пса, видеть огромные глаза, красные от гнева, и главное – не понимать, не понимать, откуда он знает, что она занимает чужое место, ведь он сам появился в доме еще позже ее.

И разве она сама выдумала эту историю? Разве не Машины родители нетерпеливо перебирали игрушки в корзине, отбрасывая ненужное в сторону, пока в самой глубине, куда она все забивалась и забивалась, не обнаружили ее, дрожащую от страха, и извлекли?

Они достали собачку и тут же на глазах у всего магазина – продавцов, мам, детей – обнялись, не выпуская ее из рук. Они нашли что искали. Но что они искали, чтоб так радоваться, и не ошиблись ли?

Да, выглядела она совсем неплохо, но не очень уж отличалась от своих сородичей, чья участь была такой же, как у нее, – служить развлечением какое-то время и после быть выброшенными.

А тут они неслись к кассе так, будто поймали удачу, долго благодарили продавцов, и удивленные продавцы, пожимая плечами, недоумевали, что им так могло понравиться в самой обыкновенной игрушке, к тому же залежавшейся.

– Ведь похожа, да, похожа? – уже в машине спрашивал всю дорогу у мамы отец.

– Я тебе говорила уже, что очень, только золотистая.

– Ну и что с того, что золотистая? У тебя, с тех пор как мы встретились, тоже изменился цвет волос!

– Я поседела.

– Глупая! При чем тут твоя седина, кто ее видит? Главное – Вакса нашлась!

Пес рычал. Маша теплым своим, еще не до конца проснувшимся тельцем преграждала ему путь к Ваксе. Так ее невозможно было сдернуть с дивана и начать терзать, мотая по всей квартире, как остальных из Машиного ящика. Сколько их, зайчиков, белочек, куколок, обнаруживалось без ноги, глаз, уха в разных углах большой квартиры. И ведь нельзя было унять, кричи Маша на Швейка, не кричи, Ваксa знала, это он свою нерастраченную ненависть к ней срывает на других! Вредный пес! Только вырвав у нее все нутро и убедившись, что там ничего интересного нет, он успокоится. Никак не может понять – чем отвечает Вакса, когда к ней обращается Маша, какой такой умный механизм сокрыт у собачки внутри?

Ведь она молчит, молчит, как он, а тут беседы, беседы, да еще за закрытой дверью, в большой комнате, куда его не пускают, и он вынужден был, сидя на месте, подвывать музыке, под которую они еще и танцевали!

Да, танцевали! Маша устраивала бал, где было много гостей, сделанных ею из картона, пластилина, бумаги, разных крошечных куколок, незаметных глазу, а он, верный, любящий, вынужден был сидеть под дверью и плакать.

«Так тебе и надо, – думала Вакса. – Будешь знать!»

Хотя ей и самой было нелегко. Такие балы Маша, вероятно, устраивала еще раньше в честь настоящей Ваксы, выступавшей в роли принцессы, но как все это можно было выдержать, когда в течение двух часов тебя принаряжают, то есть затягивают в шелковый платок, стискивают резинками для волос, на голову накручивают тюрбан из маминого жемчуга, к ушам пристегивают клипсы, да еще потом подносят к зеркалу, чтобы ты на себя полюбовалась, а тебе при виде этого чучела в зеркале только и хочется, что кричать: «Отпустите меня, верните меня, это не я!»

Но ты молчишь, а бульдог подвывает под дверью, а музыка гремит, и Маша, прежде чем начать бал, знакомит тебя с гостями, нашептывая – кому поклониться, кому улыбнуться, а с кем можно и просто так. И вот, когда ты все это запомнишь, не в силах повернуть сведенную судорогой шею, начинает греметь настоящая музыка из радио, и Маша диким от счастья голосом начинает петь, кружа тебя по комнате мимо гостей, мимо стен, мимо окна, мимо зеркала, а ты думаешь только одно: «Не урони, не урони и сделай что-нибудь с этим псом, пожалуйста, я не могу слышать этот вой под дверью!»