Уильям Хорвуд - Ивы зимой Страница 44

— Апчхи! — снова чихнул секретарь.

— Ну да, если кто-либо из присутствующих не хочет что-либо сообщить суду. Секретарь, вы хотели что-то сказать?

— Ваша честь, в деле имеются материалы, свидетельствующие в пользу обвиняемого.

Ничто, даже землетрясение, случись оно прямо в этом зале, не смогло бы возыметь на судей большего эффекта, чем это краткое процедурное напоминание старого судебного секретаря.

Первым взял себя в руки председатель. Остальные судьи тем временем хватали ртами воздух, моргали глазами и расстегивали воротники. Двое даже сняли с себя тяжелые парики.

Председатель прищурился и спросил:

— Вы сказали «материалы». Их что, несколько?

— Три единицы, ваша честь. Насколько это доступно моему скромному пониманию, две из них — связанные между собой обращения к суду, свидетельствующие в пользу подсудимого. Третья же представляет собой свидетельство опознания личности подсудимого в эпизоде, который также может быть трактован в его пользу.

— И что, готовы они, эти материалы?

— Не только готовы, но и переплетены, ваша честь.

В зал был внесен последний том документов. Настолько мал и тонок он был, настолько несерьезно и невнушительно выглядел, что принести его судьям было поручено младшему помощнику помощника секретаря.

— Как того требует процедура, ваша честь, — желая заручиться поддержкой буквы закона, заметил секретарь.

Судьи с отвращением и презрением посмотрели на легшую перед ними на стол брошюрку. Наконец один из них со вздохом сказал:

— Я полагаю, что мы все-таки должны взглянуть на эти филькины грамоты.

С этими словами он открыл обложку, заглянул в текст и… замер с открытым ртом.

— Но… но… — только и смог выдавить он из себя, явно парализованный тем, что прочел.

— Но… — повторил вслед за ним другой судья, заглянув в бумаги и молча передавая их третьему.

— Но, — сказал тот, — это же запрос от имени ни больше ни меньше как самого…

Набранное крупным жирным шрифтом слово, помещенное в верхней части листа толстой тисненой бумаги, напечатанный ниже адрес, а в самом низу — должность и имя не оставляли никаких сомнений и сеяли смятение в сердцах и головах судей. Бумага, несомненно, появилась на свет в недрах канцелярии столь могущественной, влиятельной, осведомленной и уважаемой газеты, что можно было бы сказать: к правдивой информации она имеет точно такое же отношение, как Банк Англии — к фунту стерлингов.

— По-моему, этого вполне достаточно, — высказал общую мысль один из судей. — Или все же рассмотрим остальные материалы?

Вопрос оказался риторическим. Следуя процедуре, судьи зачитали вслух все три документа, немало удивив обалдевшего Тоуда тем, с каким почтением наряду с именем главного редактора самой главной газеты не только страны, но и мира они произносили явно не знакомые им до того имена мистера Барсука и мистера Прендергаста.

— Впечатляет, надо признать, — пробормотал председатель.

— Похоже, дела идут к лучшему, — ободряюще шепнул секретарь на ухо Тоуду. — Вполне возможен благополучный исход.

Тоуд напрягся, чувствуя, что вновь, в который раз за его жизнь, его будущее повисло на волоске.

Председательствующий, явно не испытывавший симпатий к подсудимому и желающий отстоять честь мундира, решил утопить сомнения в юридической казуистике.

— Проблема сводится и одновременно разрешается в одном документе — свидетельстве об опознании личности подсудимого, — забубнил он. — Разве подсудимый, находящийся сейчас в зале, не Тоуд? А если он — Тоуд, то он виновен, исходя хотя бы из самолично сделанных им признаний.

— Апчхи!

— Да, секретарь. Что еще вы хотите нам сообщить?

— Последний из представленных вам документов, может быть, и написан неразборчиво, но он утверждает то и только то, что, к сведению вашей чести, находящийся сейчас в зале подсудимый является более чем Toyдом, а именно пилотом. Причем не просто пилотом, а тем самым пилотом.

Прокашлявшись, председатель поинтересовался — будто невзначай:

— А этот свидетель, ну как его — Прендергаст, готов ли он перед судом засвидетельствовать личность обвиняемого?

— Разумеется, ваша честь. Он здесь и ждет разрешения войти.

— Ну что ж, — почти невозмутимо сказал председатель. — Процедурные формальности связывают нас по рукам и ногам. Действительно, мы не имеем права выносить приговор до тех пор, пока не будет прояснено данное обстоятельство. Но если, несмотря ни на что, подсудимый будет признан тем Toy дом, которым мы склонны его считать, я полагаю, мы будем вполне полномочны вынести решение и скрепить наш приговор подписями членов коллегии и большой судебной печатью. Секретарь, вы согласны?

— Да, ваша честь. Абсолютно согласен. Измученный и подавленный, но уже вновь уносимый куда-то вдаль каруселью надежды, Тоуд был высвобожден из железных объятий кресла и передан на попечение стражникам-конвоирам и тюремщику, которые однажды уже ввели его в этот зал, а теперь поспешно вывели за дубовую дверь.

— Очная ставка, как я и говорил, — подмигнул Тоуду тюремщик.

— А что, раньше нельзя было ее провести? — огрызнулся Тоуд.

— Все в соответствии с процедурой, старина, все в соответствии, — вздохнул тюремщик с таким видом, словно дал исчерпывающий и убедительный ответ.

Тоуда вновь повели по коридорам и вверх-вниз по лестницам. На каждом повороте, на каждой лестничной площадке путь преграждали на миг отпиравшиеся перед конвоем и арестантом тяжелые двери и стальные решетки. Наконец, шагнув за очередную дверь, Тоуд оказался в одном из внутренних двориков Замка, выделенном для прогулок заключенных.

— В одну шеренгу — становись! — раздался зычный хриплый голос.

Шеренга была составлена из одиннадцати рецидивистов, закоренелых преступников и отпетых негодяев, двенадцатым к которым был присоединен Тоуд. Оказавшись самым малорослым, приземистым и коренастым из них, Тоуд изо всех сил попытался распрямиться и вытянуться, чтобы придать себе роста и убавить размер в поперечнике. Главное, решил он, ничем не выделяться. Почему-то ему казалось, что, если он будет опознан, это станет концом всему, крахом последней надежды на спасение.

В дальнем конце двора распахнулась другая дверь, и в нее, сопровождаемый двумя полицейскими, вошел высокий худощавый мужчина в визитке. Это был не кто иной, как дворецкий, которого Тоуд не только обманул, введя в заблуждение относительно своей персоны, но и склонял к взятке! Чуть было разгоревшийся в душе Тоуда светоч надежды безвозвратно погас.

— Пожалейте меня! — в отчаянии закричал он.

— Арестованные, молчать!

— Только не меня, не показывайте на меня, проявите милосердие, — умолял Тоуд в порыве жалости к самому себе, смешанном с волной страха.

Падая на колени и моляще поднимая руки к небу, он простонал:

— Я не хотел! Я же не нарочно!

— Сэр, — обратился к дворецкому один из полицейских, — есть ли среди этих джентльменов кто-нибудь, кто был бы вам знаком? Говорить ничего не следует. Если вы кого-то узнаете, просто укажите на него рукой. Во времени мы вас не ограничиваем.

Медленно-медленно дворецкий поднял руку, медленно-медленно выставил вперед указательный палец и столь же медленно, но зато без колебаний ткнул им в сторону Тоуда.

Взвыв, Тоуд потерял сознание и рухнул в подставленные руки каторжника, оказавшегося его соседом по шеренге.

Очнулся он уже в знакомом ему неудобном деревянном кресле. Однако на этот раз руки его не были пристегнуты к подлокотникам; не стягивали их и наручники, как не висели на ногах и тяжелые кандалы. Более того, кто-то потрудился подложить пару подушек — за него и под него, чтобы сидеть в кресле было удобнее.

«Это, наверное, для того, чтобы помочь мне выдержать худшее и не сойти с ума на месте», — решил про себя Тоуд.

— Подсудимый, — обратился к нему председатель судебной коллегии, — в анналах истории юстиции не много найдется дел, казавшихся в начале их рассмотрения столь очевидными и предопределенными, как ваше. С чего мы начинаем, когда нарушенными оказываются столько законов, когда налицо столько явно преступных деяний, когда потрясены сами устои нашего общества? Во-первых, мы…

Тоуд впал в прострацию и перестал вслушиваться в слова судьи. Он понял, что пропал. Жизнь стремительно заканчивалась, времени оставалось всего ничего. Еще немного, и тюремный палач…

— …но, с другой стороны, и мы не должны сбрасывать со счетов эту сторону, следует принять во внимание факт (неоспоримо подтвержденный столь достойным доверия свидетелем, каковым является дворецкий лорда) проявления смелости, хладнокровия, летного мастерства и — что там говорить — героизма, продемонстрированного данным конкретным Тоудом Жабой в течение полета, от исхода которого зависели жизни горожан, тысяч наших сограждан.