Мэри Нортон - Добывайки на реке Страница 5

Кухня освещалась одной–единственной лампой — серебряная солонка с дырочками наверху, из которой торчал фитиль. Воздух был неподвижным, пламя горело ровно, но слабо, и эмалированная столешница, белая, как лед, тонула в полумраке.

Эглтина, стоя у плиты, разливала суп. Тиммис, младший мальчик, нетвердо держась на ногах, разносил его в желтых раковинах от улиток; вычищенные и отполированные, они выглядели очень мило. «А Эглтина и Тиммис похожи друг на друга, — подумала Арриэтта, — оба тихие, бледные и как будто настороженные». Хендрири и два старших мальчика уже сидели за столом и жадно хлебали суп.

— Встаньте, — игриво вскричала Люпи, — вы должны вставать, когда в комнату входит ваша тетя.

Мальчики нехотя поднялись и тут же плюхнулись обратно. «Уж эти Клавесины, — было написано у них на лицах, — им бы только хорошие манеры». Братцы были слишком молоды, чтобы помнить благословенные дни в гостиной большого дома — ромовые бабы, китайский чай, музыку по вечерам. Неотесанные, подозрительные, они почти не раскрывали рта. «Мы не очень–то им нравимся,» — подумала Арриэтта, занимая свое место за столом. Маленький Тиммис, прихватив раковину тряпкой, принес ей суп. Тонкие стенки раковины были горячи, как огонь, и Арриэтта с трудом удерживала ее в руках.

Еда была простая, но питательная: суп и вареные бобы с каплей мясного соуса — по одному бобу на каждого. Ничего похожего на роскошное угощение, поданное на ужин, когда Люпи выставила на стол все свои запасы. Казалось, они с Хендрири посовещались и решили спуститься на более низкую ступень. «Мы должны начать, — так и слышался Арриэтте твердый, уверенный голос Люпи, — так, как собираемся продолжать».

Однако Хендрири и старшим братцам подали омлет из ласточкина яйца, пожаренный на жестяной крышке. Люпи сделала его собственными руками. Приправленный тимьяном и диким чесноком, он очень вкусно пахнул, шкворча на сковородке.

— Они сегодня выходили из дома, все утро искали добычу, — объяснила Люпи. — Выйти можно, только если открыта входная дверь, и бывает, что им не попасть обратно. Однажды Хендрири пришлось три ночи провести в дровяном сарае, прежде чем он смог вернуться.

Хомили посмотрела на Пода; он уже прикончил свой боб и теперь глядел на нее как–то странно округлившимися глазами.

— Под тоже кое–что добыл сегодня утром, — заметила она небрежно, — правда, он был не столько далеко, сколько высоко, но от этого не меньше живот подводит.

— Добыл? — удивленно спросил дядя Хендрири; его реденькая бородка перестала двигаться вверх и вниз, он больше не жевал.

— Так, кое–что, — скромно сказал Под.

— Но где? — спросил дядя Хендрири, не отрывая от него взгляда.

— В спальне старика. Она как раз над нами…

С минуту Хендрири молчал, затем проговорил:

— Что ж, прекрасно, Под, — таким тоном, точно это вовсе не было прекрасно. — Но мы должны действовать по плану. В этом доме не так–то много добычи, разбазаривать ее нельзя. Мы не можем все кидаться на нее, как быки на ворота.

Он положил в рот кусок омлета и принялся медленно жевать; Арриэтта, как завороженная, смотрела на его бороду и ее тень на стене. Проглотив то, что было у него во рту, Хендрири сказал:

— Я буду тебе очень благодарен, Под, если ты на время перестанешь ходить за добычей. Мы знаем здешнюю территорию, так сказать, и работаем здесь своими методами. Лучше мы пока что будем все вам давать взаймы. А еды на всех хватит, если вам не нужны разносолы.

Наступило молчание. Арриэтта заметила, что старшие мальчики, заглотив омлет, уставились в тарелки, Люпи гремела посудой у плиты. Эглтина сидела, глядя на свои руки, а Тиммис удивленно смотрел то на одного, то на другого, и его широко раскрытые глаза казались еще больше на маленьком бледном личике.

— Как хочешь, — медленно произнес Под.

Люпи поспешила обратно к столу.

— Хомили, — весело сказала она, нарушая неловкое молчание, — если у тебя сегодня найдется свободная минутка, не поможешь ли ты мне с шитьем? Я шью летнюю одежду для Спиллера. Я была бы тебе очень благодарна.

Хомили подумала о неуютных комнатах наверху, — ей так не терпелось за них взяться.

— Конечно, — сказала она, выдавливая улыбку.

— Я всегда кончаю ее к началу весны, — объяснила Люпи. — Время не ждет, завтра уже первое марта.

И она принялась убирать со стола. Все вскочили, чтобы помочь ей.

— Но где же он сам, Спиллер? — спросила Хомили, пытаясь сложить раковины стопкой.

— Понятия не имею, — сказала Люпи. — Отправился куда–то; какая–нибудь новая затея. Никому не известно, где он. И что делает, если уж о том зашла речь. Я знаю одно, — продолжала она, вынимая затычку из трубы (как они сами делали в старом доме, вспомнила Арриэтта) и набирая воду для мытья посуды, — я шью ему кротовую одежду на каждую осень и белую лайковую — каждую весну, и он всегда приходит, чтобы ее забрать.

— Какая ты добрая, что шьешь ему одежду, — сказала Арриэтта, глядя, как Люпи полощет раковины в хрустальной солонке и ставит их рядком сохнуть.

— Это только человечно, — сказала Люпи.

— Человечно?! — воскликнула Хомили, удивленная и напуганная таким выбором слова.

— «Человечно» означает здесь «отзывчиво, внимательно», — объяснила Люпи, вспомнив, что Хомили, бедняжка, не получила никакого образования, ведь ее выкормили под кухней. — Это не имеет никакого отношения к человекам. Какая тут связь?

— Вот я и спрашиваю себя о том же… — сказала Хомили.

— К тому же, — продолжала Люпи, — Спиллер приносит нам за это разные вещи.

— Понятно, — сказала Хомили.

— Он охотится, а я копчу для него мясо, — здесь, в дымоходе. Часть мы съедаем, часть он забирает. Что остается, я мелю и кладу в банки, а сверху заливаю маслом — хранится в таком виде чуть не год. Он приносит птичьи яйца, и ягоды, и орехи… и рыбу с реки. Рыбу я тоже копчу или мариную. Кое–что засаливаю… А если нам нужна какая–то определенная вещь, надо только сказать Спиллеру — конечно, заранее, — и он добудет ее у цыган. Старая плита, в которой он живет, лежит рядом с выгоном, где они останавливаются. Дайте Спиллеру время, и он принесет от цыган все, что вы хотите. Он принес целый рукав от парусинового плаща… очень нам пригодился, когда однажды летом сюда налетели пчелы, — мы все залезли в него.

— Какие пчелы? — спросила Хомили..

— Разве я не рассказывала вам о пчелах на крыше? Их больше нет, улетели. Но благодаря им мы запаслись медом — хватит на всю жизнь — и прекрасным прочным воском для свечей…

Хомили ничего не ответила — молчание скрывало ее зависть: она была ослеплена богатствами Люпи. Наконец, вытерев последнюю раковину, она сказала:

— Куда их поставить?

— В плетеный футляр для гребенки. Они не разобьются — положи на жестяную крышку и сбрось их туда…

— Должна сказать, Люпи, — заметила Хомили, не скрывая своего удивления, и принялась бросать раковины одну за другой в футляр (он имел форму рожка, сверху у него была петелька, чтобы вешать его на стену, и вылинявший голубой бант), — ты стала, что называется, хорошей хозяйкой.

— Пожалуй, да, если учесть, что я выросла в гостиной и за всю жизнь палец о палец не ударила.

— Ну, росла ты не в гостиной, — напомнила ей Хомили.

— Ах, те дни, что я жила в конюшне, совсем выветрились у меня из памяти, — беспечно сказала Люпи. — , Я была так молода, когда вышла в первый раз замуж, совсем дитя… — И неожиданно повернулась Арриэтте: — А ты о чем мечтаешь, мисс Тихоня?

— Я думала о Спиллере.

— Ага! — вскричала тетя Люпи. — Она думала о Спиллере! — И она опять рассмеялась. — Нечего тебе тратить свои драгоценные мысли на этого оборвыша. Придет время, и ты повстречаешься с кучей воспитанных добываек. Может быть, даже познакомишься с добывайкой, который вырос в библиотеке; говорят, они лучше всех: джентльмены все до одного, и прекрасно образованы.

— Я думала о том, — ровным голосом сказала Арриэтта, стараясь не выйти из себя, — как странно, наверное, выглядит Спиллер в костюме из белой лайки.

— Ну, белым–то он остается недолго, — вскричала Люпи, — уж ты мне поверь! Вначале он не может быть другого цвета, потому что я шью его из белой перчатки. Длинной, до самого плеча, — одна из немногих вещей, которую я захватила, когда мы покидали гостиную. Но Спиллер хочет только лайку и больше ничего… говорит, что она ноская. Конечно, она становится жесткой, как только он попадает под дождь или в речку, но он снова разнашивает ее; а к тому времени, — добавила она, — его одежда уже всех цветов радуги.

«Всех цветов радуги? Нет, — подумала Арриэтта, — радуга тут ни при чем», — и она мысленно представила себе одежду Спиллера — это даже не цвета, а оттенки цветов, делающие его невидимым: мягкий желтовато–коричневый, палевый, тускло–зеленый, что–то вроде серого с красноватым отливом. Спиллер старался «подладить» свою одежду ко времени года. Он приводил ее в такой вид, чтобы он мог слиться с любым фоном, чтобы он мог стоять рядом с вами, чуть не дотрагиваясь до вас, а вы бы его не заметили. Спиллер обманывал животных, не только цыган. Спиллер обманывал ястребов, горностаев, лис… и хотя он не мылся, они не могли учуять его по запаху: от него пахло листьями, корой и травами, и влажной теплой от солнца, землей; от него пахло лютиками, сухим коровьим навозом и ранней утренней росой…