Владимир Аникин - Сказки русских писателей Страница 5

Вздрагивают ветви пиний[3] — пинии похожи на огромные чаши, и кажется, что они налиты светом солнца, как золотистым вином.

Просыпаются люди, те, для которых вся жизнь — труд; просыпаются те, кто всю жизнь украшают, обогащают землю, но — от рождения до смерти остаются бедняками.

Почему?

Ты узнаешь об этом потом, когда будешь большой, — если, конечно, захочешь узнать, а пока — умей любить солнце, источник всех радостей и сил, и будь весел, добр, как для всех одинаково доброе солнце.

Проснулись люди, и вот они идут на свои поля, к своему труду, — солнце смотрит на них и улыбается: оно лучше всех знает, сколько сделано людьми доброго на земле, оно когда-то видело ее пустынной, а ныне вся земля покрыта великой работой людей — наших отцов, дедов, прадедов, — между серьезным и, покуда, непонятным для детей, они сделали также и все игрушки, все приятные вещи на земле — синематограф[4], между прочим.

Ах, они превосходно работали, наши предки, есть за что любить и уважать великую работу, сделанную ими всюду вокруг нас!

Над этим не мешает подумать, дети, — сказка о том, как люди работали на земле, — самая интересная сказка мира!..

На изгородях полей рдеют розы, и всюду смеются цветы; многие из них уже увядают, но все смотрят в синее небо, на золотое солнце; шелестят их бархатные лепестки, источая сладкий запах, и в воздухе, голубом, теплом, полном благоуханий, тихо несется ласковая песня:

То, что красиво, — красиво,Даже когда увядает;То, что мы любим, — мы любим,Даже когда умираем…

День пришел!

Добрый день, дети, и пусть в жизни вашей будет множество добрых дней!

Я скучно написал это?

Ничего не поделаешь: когда ребенку минет сорок лет — он становится немножко скучен.

Воробьишко

[5]

воробьев совсем так же, как у людей: взрослые воробьи и воробьихи — пичужки скучные и обо всем говорят, как в книжках написано, а молодежь — живет своим умом.

Жил-был желторотый воробей, звали его Пудик, а жил он над окошком бани, за верхним наличником, в теплом гнезде из пакли, моховинок и других мягких материалов. Летать он еще не пробовал, но уже крыльями махал и все выглядывал из гнезда: хотелось поскорее узнать — что такое божий мир и годится ли он для него?

— Что, что? — спрашивала его воробьиха-мама.

Он потряхивал крыльями и, глядя на землю, чирикал:

— Чересчур черна, чересчур!

Прилетал папаша, приносил букашек Пудику и хвастался:

— Чив ли я?

Мама-воробьиха одобряла его:

— Чив, чив!

А Пудик глотал букашек и думал:

«Чем чванятся — червяка с ножками дали — чудо!»

И все высовывался из гнезда, все разглядывал.

— Чадо, чадо, — беспокоилась мать, — смотри — чебурахнешься!

— Чем, чем? — спрашивал Пудик.

— Да не чем, а упадешь на землю, кошка — чик! и — слопает! — объяснял отец, улетая на охоту.

Так все и шло, а крылья расти не торопились.

Подул однажды ветер — Пудик спрашивает:

— Что, что?

— Ветер дунет на тебя — чирк! и сбросит на землю — кошке! — объяснила мать.

Это не понравилось Пудику, он и сказал:

— А зачем деревья качаются? Пусть перестанут, тогда ветра не будет…

Пробовала мать объяснить ему, что это не так, но он не поверил — он любил объяснять все по-своему.

Идет мимо бани мужик, махает руками.

— Чисто крылья ему оборвала кошка, — сказал Пудик, — одни косточки остались!

— Это человек, они все бескрылые! — сказала воробьиха.

— Почему?

— У них такой чин, чтобы жить без крыльев, они всегда на ногах прыгают, чу?

— Зачем?

— Будь-ка у них крылья, так они бы и ловили нас, как мы с папой мошек…

— Чушь! — сказал Пудик. — Чушь, чепуха! Все должны иметь крылья. Чать, на земле хуже, чем в воздухе!.. Когда я вырасту большой, я сделаю, чтобы все летали.

Пудик не верил маме; он еще не знал, что, если маме не верить, это плохо кончится.

Он сидел на самом краю гнезда и во все горло распевал стихи собственного сочинения:

Эх, бескрылый человек,У тебя две ножки,Хоть и очень ты велик,Едят тебя мошки!А я маленький совсем,Зато сам мошек ем.

Пел, пел да и вывалился из гнезда, а воробьиха за ним, а кошка — рыжая, зеленые глаза — тут как тут.

Испугался Пудик, растопырил крылья, качается на сереньких ногах и чирикает:

— Честь имею, имею честь…

А воробьиха отталкивает его в сторону, перья у нее дыбом встали — страшная, храбрая, клюв раскрыла — в глаз кошке целит.

— Прочь, прочь! Лети, Пудик, лети на окно, лети…

Страх приподнял с земли воробьишку, он подпрыгнул, замахал крыльями — раз, раз и — на окне!

Тут и мама подлетела — без хвоста, но в большой радости, села рядом с ним, клюнула его в затылок и говорит:

— Что, что?

— Ну что ж! — сказал Пудик. — Всему сразу не научишься!

А кошка сидит на земле, счищая с лапы воробьихины перья, смотрит на них — рыжая, зеленые глаза — и сожалительно мяукает:

— Мяа-аконький такой воробушек, словно мы-ышка… мя-увы…

И все кончилось благополучно, если забыть о том, что мама осталась без хвоста…

Самовар

[6]

ыло это летней ночью на даче.

В маленькой комнате стоял на столе у окна пузатый самовар и смотрел в небо, горячо распевая:

Замечаете ли, чайник, что лунаЧрезвычайно в самовар влюблена?

Дело в том, что люди забыли прикрыть трубу самовара тушилкой и ушли, оставив чайник на конфорке; углей в самоваре было много, а воды мало — вот он и кипятился, хвастаясь пред всеми блеском своих медных боков.

Чайник был старенький, с трещиной на боку, и очень любил дразнить самовар. Он уж тоже начинал закипать; это ему не нравилось, — вот он поднял рыльце кверху и шипит самовару, подзадоривая его:

На тебя лунаСмотрит свысока,Как на чудака, —Вот тебе и на!

Самовар фыркает паром и ворчит:

Вовсе нет. Мы с ней — соседи,Даже несколько родня:Оба сделаны из меди!Но она — тусклей меня,Эта рыжая лунишка, —Вон на ней какие пятна!

Ах, какой ты хвастунишка,Даже слушать неприятно! —

зашипел чайник, тоже выпуская из рыльца горячий пар.

Этот маленький самовар и вправду очень любил хвастаться; он считал себя умницей, красавцем, ему давно уже хотелось, чтоб луну сняли с неба и сделали из нее поднос для него.

Форсисто фыркая, он будто не слышал, что сказал ему чайник, — поет себе во всю мочь:

Фух, как я горяч!Фух, как я могуч!Захочу — прыгну, как мяч,На луну выше туч!

А чайник шипит свое:

Вот извольте говоритьС эдакой особой.Чем зря воду-то варить,Ты — прыгни, попробуй!

Самовар до того раскалился, что посинел весь и дрожит, гудит:

Покиплю еще немножко,А когда наскучит мне, —Сразу выпрыгну в окошкоИ женюся на луне!

Так они оба всё кипели и кипели, мешая спать всем, кто был на столе. Чайник дразнит:

Она тебя круглей.Зато в ней нет углей, —

отвечает самовар.

Синий сливочник, из которого вылили все сливки, сказал пустой стеклянной сахарнице:

Все пустое, все пустое!Надоели эти двое!Да, их болтовняРаздражает и меня, —

ответила сахарница сладеньким голосом. Она была толстая, широкая и очень смешлива, а сливочник — так себе: горбатенький господин унылого характера с одной ручкой; он всегда говорил что-нибудь печальное.

— Ах, — сказал он, —

Всюду — пусто, всюду — сухо,В самоваре, на луне.

Сахарница, поежившись, закричала:

А в меня залезла мухаИ щекочет стенки мне…Ох, ох, я боюсь,Что сейчас засмеюсь!

Это будет странно —Слышать смех стеклянный… —

невесело сказал сливочник.

Проснулась чумазая тушилка и зазвенела:

Дзинь! Кто это шипит?Что за разговоры?Даже кит ночью спит,А уж полночь скоро!

Но, взглянув на самовар, испугалась и звенит:

Ай, люди все ушлиСпать или шляться,А ведь мой самоварМожет распаяться!Как они могли забытьОбо мне, тушилке?Ну, придется им теперьПочесать затылки!

Тут проснулись чашки и давай дребезжать: