Уильям Хорвуд - Ивы зимой Страница 52

— Знаешь, Крот… — обратился Портли к своему собеседнику.

— Я не Крот, — мягко возразил Племянник. — Пока не Крот. Не тот Крот, надеюсь, при всем моем к нему уважении. Если мне суждено стать Кротом, то я буду другим, хотя и очень похожим на него Кротом. Но дело не в этом. Ты прав, Портли, все идет так, как и должно быть. Именно это, все то, что мы видим и видели, я и хотел увидеть, когда шел к вам, в ваши края, в ваши Ивовые Рощи. Вот так-то. Ну а сейчас, малыш, я думаю, нам лучше…

Но Портли уже не слушал его. Другие заботы одолели маленького выдренка: подбежав к Реке, он стал пристально смотреть в воду, как это делают взрослые выдры, пытаясь предугадать, что обещает им Река в первый весенний день, какая погода ждет их в этом сезоне и будет ли удача в охоте и рыбной ловле.

А Племянник Крота так и остался стоять на пригорке, щурясь и подставляя мордочку солнцу и посматривая на Портли, прислушиваясь то к дуэту бормочущих на лужайке Барсука и Тоуда, то к смеху дяди, доносившемуся с реки вместе с плеском воды под веслами Рэта Водяной Крысы.

Племянник Крота кивнул головой, удовлетворенно вздохнул и, довольный, лег на мягкую свежую травку, чтобы поваляться немного на свежем воздухе — просто в свое удовольствие (как это сделал бы и сам Крот), поваляться, чувствуя, как пригревает солнышко, и прислушиваясь к великолепному оркестру звуков пришедшей и не собирающейся больше отступать весны.

ПОСЛЕСЛОВИЕ АВТОРА

Зимой 1992 года я приобрел несколько знаменитых иллюстраций Эрнста Говарда Шепарда к «Ветру в ивах» Кеннета Грэма. На одной из них был изображен Крот: одинокий и взволнованный, он опасливо пробирался сквозь воющий над Дремучим Лесом снежный буран.

Разумеется, я знал, какое дело повлекло Крота вперед, сквозь непогоду. Как-никак иллюстрации Шепарда, с тех пор как впервые были напечатаны в 1931 году, вытеснили все остальные, и теперь большинство из нас представляют себе обитателей Прибрежных Ив только такими. Тот самый рисунок я уже видел в книге, так что мне было доподлинно известно, что на этой картине Крот ищет дом Барсука.

Но одинокий Крот в Дремучем Лесу на странице книги — это одно дело, и совсем другое — тот же Крот на стене в моем кабинете. Там он выглядел, да и вел себя совершенно иначе. Шло время, и через несколько месяцев, когда рисунки Шепарда уже стали частью пейзажа моего внутреннего мира, я вдруг стал замечать, что для моего Крота поиски Барсука постепенно отходят на второй план, зато чаща Дремучего Леса становится все более мрачной и угрюмой, зимний ветер дует все сильнее…

В один прекрасный день совершенно неожиданно (ведь сам рисунок-то ничуть не изменился) я вдруг ясно понял, что Крот отправился в столь опасный путь по совершенно другому делу. Нет, он точно так же, как и в первой книге, покинул свой горячо любимый и такой уютный дом, но вот путь его лежал теперь не к теплу и покою дома Барсука, а к Реке — к замерзшей зимней Реке и — к большой беде. Так началась история об «Ивах зимой».

Вот и получилось, что, как шестьдесят лет назад, в 1931 году, Грэм вдохновил Эрнста Шепарда, сам Шепард передал вдохновение мне. У меня нет сомнений в том, что он так же вдохновил и многих других писателей, — хотя не знаю, были ли они столь же тесно связаны с Оксфордом, где я, как и Грэм, ходил в школу, или с Темзой, где я учился управляться с лодкой, или с теми же кротами, с которыми… Этого я не знаю.

Зато я точно знаю, что едва я мысленно отпустил Крота в новое путешествие, остановить его у меня уже не было никакой возможности. Разве только подробно описать все те приключения, которые пришлось пережить ему, а вслед за ним и Водяной Крысе, Барсуку и Тоуду на страницах только что прочитанной вами книги. Я не слишком-то задумывался над тем, будет ли разумным и правильным писать продолжение произведения, ставшего классикой. По крайней мере, тогда я действительно не стал ломать себе над этим голову, и лишь позднее, когда мне стали задавать вопрос: «Думаешь, стоило браться?» — пришлось серьезно призадуматься.

Тем, кто знаком с моими книгами, известно, что я рассказываю истории, следуя широко распространенной традиции устного творчества. Доведись мне родиться до того, как появились первые книги, я стал бы одним из тех, кто, появляясь из-за частокола, входил в круг света, отбрасываемого общинным костром, садился на землю и начинал рассказ, зарабатывая себе таким образом право на пищу, питье и безопасную ночевку. Если уж ты таким уродился, то по-другому тебе жить все равно не удастся. Из этой древней, но по-прежнему живой традиции вышли все великие мифы, легенды и народные сказки. Они передавались из поколения в поколение, не всегда, конечно, от взрослых к детям, но зачастую именно так. И Кеннет Грэм, ставший впоследствии Секретарем Банка Англии, начал рассказывать истории о кротах и водяных крысах в тот день, когда его сын Аластер отмечал четвертый день своего рождения. Было это 12 мая 1904 года. Так уж получилось, что 12 мая и мой день рождения: еще одно — и последнее, кстати, — совпадение в датах, местах и порождаемой уже ними одними духовной близости, что позволяет мне ощущать тесную связь своей жизни с жизнью Кеннета Грэма.

Что до пересказывания самих историй, я убежден, что творцы — будь то художники, композиторы или писатели — всегда заимствовали что-то из работ других авторов, и, по всей видимости, в будущем вряд ли что изменится. Мы пересказываем, заменяем что-то, заимствуем и привносим свое: шекспировский «Гамлет» основан на более ранней версии того же сюжета; «Смерть короля Артура» Мэлори — это величайший из пересказов и изложений легенд об Артуре и Священном Граале; «Улисс» Джеймса Джойса не был бы возможен в той форме, в которой создал его великий ирландец, если бы не существовал древнегреческий эпос, на котором и основывается современная книга.

Так и моя сказка «Ивы зимой» вырастает из грэмовского «Ветра в ивах»; Крот Грэма на стене моего кабинета не превращается до конца в моего собственного Крота; так и я становлюсь лишь счастливой частью бесконечной последовательности повествования. Я пишу продолжение: если оно удалось — моя часть истории останется жить, если нет — она умрет.

На самом деле, куда больше, чем вопрос написания продолжения к классической книге, меня волновал тот особый внутренний смысл, те скрытые намеки, которые могут обнаружиться в Ивовых историях, а могут и раствориться в них. Ведь только благодаря тому, что читается между строчек, такие истории продолжают вызывать интерес у все новых и новых читателей. Сам Грэм, скромный, уставший от жизни человек, менее всего был склонен наполнять свой текст каким-то скрытым смыслом. Однако это не означает, что таких аллюзий и ассоциаций в его книге нет вовсе. Даже минимальное знакомство с историей Англии дает возможность понять картину жизни почти закрытого для посторонних, замкнутого мирка холостяков Англии времен короля Эдварда (в особенности лондонских холостяков того времени, ибо работал Грэм именно в этом городе). Как вы понимаете, порядки и нравы этого «тайного общества» раскрываются в описании жизни четырех главных героев книги. Заметно в «Ивах» и характерное для того времени пантеистическое отношение к природе, особенно ярко описанное в ставшей хрестоматийной и подчас пародируемой главе, названной Кеннетом Грэмом «Свирель у порога зари». Меня занимает то, как часто люди прекрасно помнят выражения и даже отрывки из книг, прочитанных ими еще в детстве, — однако порой у них, взрослых, те же самые строки вызывают уже иные эмоции. Но меня это ничуть не удивляет: я и сам написал немало подобных строк в каждом из моих романов из цикла «Данк-тонский Лес» и знаю, что многие читатели разделяют со мной (и с Грэмом) ощущения непознаваемой тайны природы и жизненных сил — то, что мы обычно предпочитаем не обозначать ни религиозными, ни философскими терминами.

И в конце концов, наибольшее удовольствие в процессе воссоздания мира «Ветра в ивах» я получил (подобно, вероятно, и множеству критиков и читателей как до меня, так и после), осознавая типичность, даже всеобщую узнаваемость характеров четырех главных персонажей, которые были созданы Грэмом в сказках, рассказанных им своему маленькому сыну. Это Крот, Рэт Водяная Крыса, Барсук и, разумеется, Жаба Тоуд. Дело читателя — узреть тот смысл, что был вложен в эти характеры, самому назвать одного из них верным и надежным, второго — неунывающим жизнелюбом, третьего — строгим, но мудрым, ну а четвертого — как бы это сказать поточнее, — несмотря ни на что, удивительно симпатичным.

Пока писались «Ивы зимой», я понял, что глубокая универсальность этих характеров заключается вовсе не в их индивидуальности, прописанной настолько хорошо, что нам нетрудно навесить на них однозначные ярлыки. Нет, они ценны как коллектив, как некая общность, в которой смех и слезы, любовь и вражда, прощение и опять же любовь сливаются так, что остается только мечтать хоть когда-нибудь в жизни соприкоснуться с чем-либо подобным.