Яан Кросс - Мартов хлеб Страница 8

Им надлежит отправиться и приступить к изготовлению данного Мартова хлеба по рецепту данного Мартинуса (и ни на йоту не отступая, по причине улучшения изготовления), и в таком количестве, которое допускают аптекарские запасы, посуда и силы! И при этой работе помнить и знать: достопочтенный таллиннский магистрат, и единственно только он, что само собой понятно, сумел за последние полстолетия взрастить наш город до одного из самых цветущих торговых городов здешнего края, и в этом смысле только что данный приказ сугубо свидетельствует об его дальновидности. Ибо мы приказываем изготовить данного Мартова хлеба столько, сколько нужно для того, чтобы мы могли возить его в чужие страны и города. Даже если самим будет недостаточно. Но на чужбине Мартов хлеб должен сделать нас вдвое более знаменитыми, а имя Таллинн, до сих пор известное только ворванской вонью, вкусом железа и запахом зерна, стало бы на устах всего мира сладким! Идите и делайте, что приказывает магистрат! И, кстати, сегодня к вечеру чтоб у меня на столе было четыре фунта Мартова хлеба!

Во время длинной речи у ратмана, у ратманши, Юргена и Матильды Мартов хлеб был съеден до последней крошки. Только у самого Марта, оттого что он напряженно слушал, глядел по сторонам и на Матильду, оставалась еще почти целая половина половины каравая. И теперь, когда Матильда после этих слов захлопала в ладоши и крикнула: «Ой, как замечательно, значит, вечером мне опять дадут!» — Март начинает пальцем заглаживать следы своих зубов на серовато-розовато-белом каравае, решительным шагом подходит к Матильде и говорит:

— Благородная барышня, вы получите его сразу же. Извольте. Прошу вас.

И у всех на глазах — и ратманской четы, и мастера, и Юргена, и домашнего пса — он звонко целует четвертинку хлебца и сует ее Матильде в руку с таким светским поклоном, как будто он не сын покойного ночного сторожа городского селедочного дома, а самый жеманный юноша в орденской пажеской школе.

Матильда по этому поводу заливается румянцем и становится похожа на розовый бутон, она быстро кусает мелкими белыми зубками Мартов хлеб. Как будто надеется, что ей удастся спрятать за ним свой румянец. И пятнистый черно-серый домашний пёс сидит на полу и смотрит преисполненным надежды взглядом на молодую хозяйку и в знак верности стучит хвостом — копс-копс-копс-копс…

Ратман ничего не видит. Он еще слишком захвачен своим великим решением. Но ратманша всё видит и всё слышит (эти копс-копс-копс-копс собачьего хвоста ее почему-то особенно донимают), того и гляди печенка у нее лопнет. И опять же от злости на бедняжку малютку-Матильду. Ибо сыну покойного ночного сторожа городского селедочного дома так и положено стараться, насколько сумеет, своим мужицким и грубым способом быть вежливым с ратманской барышней, а если это у него получается почти так же ловко, как у некоторых купеческих сынков или даже молодых людей из дворян, ну так тем лучше, но, Господи Боже, ратманская барышня ведь не смеет же…

Чего она не смеет, этого не могут знать ни Март, ни мастер, ибо до тех пор, пока они в комнате, мама Калле из своих пушек не стреляет.

Но вот мастер и Март на улице и громко топают по Мюйривахе в сторону Ратушной площади. Только теперь Март догадывается о негодовании, царящем в ратманском доме. Ибо, как известно, он смотрит через плечо назад и посылает в верхний этаж воздушные поцелуи (где же быть Матильде, как не возле окна, так ведь?). И вот Март видит, как за спиной дочери появляется круглое, как сыр, лицо мамы Калле, и как бедного, машущего рукой ребенка с силой оттаскивают от окна. И Март слышит, как маменька рявкает:

— Негодная девчонка! Что ты себе позволяешь! Подожди! Я тебе! Господи Боже! Когда я была молодой…

Как это было в те довольно давние времена, когда ратманша была молодой (если такие ратманши вообще когда-нибудь бывают молодыми — думает Март), как это было в те давние времена, остается Марту неизвестным. Потому что свинцовая оконная рама с таким грохотом захлопывается, что Март невольно думает: в некотором отношении и в некоторых случаях свиной пузырь в окнах был куда надежнее стекол…

И они идут дальше. Марту, конечно, глупо было бы вылезать вперед и идти перед мастером, хотя ратман в своей речи низвел мастера до его помощника, во всяком случае в изготовлении Мартова хлеба. Но тащиться, как всегда, у мастера за спиной Марту как-то немного странно сегодня, если великое и для всего города важное дело, как можно думать на основании сказанного ратманом, возникло благодаря ему, Марту. Итак, Март идет бодрым шагом рядом с мастером. И при этом он обращает внимание на то, что мастер сопит сейчас в три раза сильнее, чем когда шел к ратману, хотя насморк его стал как будто поменьше, если судить по тому, что он реже чихает. Но как раз в тот момент, когда Март хочет объяснить мастеру, как и почему всё в сущности произошло (ибо немножко у него все-таки душа не на месте), как раз тогда на мастера нападает самый страшный за весь день чих:

— А А-А А А-А А А А-АПЧХИ!..

Так что вокруг выстрелило во всех подворотнях. И когда гул и свист утихли, Март решает, что, наверно, в этот миг Божий перст пощекотал мастера, чтобы тому захотелось чихнуть и тем самым удержать Марта от откровенности.

Решает и молчит. Некоторое время он молча идет рядом с мастером и вдруг начинает напевать:

А как восстанешь жив-здоров —добром помянешь докторов.И Мартов хлеб, что всех вкусней,восславишь до скончанья дней!

Ну вот, на этом и был бы нашей истории конец, как говорится, — всему делу венец. Если бы любопытство не заставило нас все же посмотреть, как спустя пару недель, или лучше — месяцев выглядит ратушная аптека снаружи и внутри.

Окошек для покупателей в передней стене аптеки уже не одно, а два. И Марта, щурящегося на солнце, в них как раз и не видно. У старого окна тормошится мастер Иохан, и кажется, будто синие прожилки на сине-красном его носу за это время потемнели, а красные поблекли. И тормошиться ему там, у окошка для покупателей, особенно-то нечего. Разве что продать какому-нибудь обуреваемому жаждой магистратскому ландскнехту[34] бокал кларета, или кашляющему сапожницкому подмастерью накапать со дна пузырька глоток мочи черной кошки, или купить у пришедшего на рынок крестьянина полный туесок ягод можжевельника, потому что много ли их — нуждающихся в лекарствах — и прежде-то ходило к мастеру Иохану. Про сейчас и говорить не приходится.

В стене рядом со старым окном прорублено новое, возле него суетится парень, недавно принятый в аптеку Мартом. С первого взгляда, кстати, весьма похожий лицом на самого Марта: под горшок остриженные волосы и веснушчатый нос. Только глаза, если вблизи поглядеть, у него не такие зеленые, как у Марта, и лицо тоже, наверно, поплоще. Но у его окошка, перед ставнями, толпится добрых две дюжины ретивых покупателей, и он только и делает, что подает им — швырк-швырк-швырк — и серые, и белые, и желтые, и розовые Мартовы хлебцы, а взамен — звяк-звяк-звяк — получает шиллинги…

А в толпе покупателей говорят:

— Такой сладкой штуки наверняка нигде больше и на свете нет.

— На Мартов-то день нужно ведь Мартовых хлебцев припасти…

— Мне жена наказала: без него и домой являться не вздумай…

— Теперь поторапливаться надо, да, потому что нынче полные корабли его посылают в Ригу, в Турку и куда там еще, а миндальная мука у них, будто, у самих уже на исходе…

А если просто из любопытства или в поисках сластей заставить прозвенеть дверной колокольчик и войти в аптеку, то сразу видно, что в ней за это время произошло.

По приказу магистрата мастеру Иохану пришлось уступить Марту половину аптеки и половину лаборатории для изготовления Мартова хлеба. В этой половине аптеки все стеклянные и глиняные сосуды с полок убраны, вместо них там полно Мартова хлеба всевозможных размеров, сортов и цвета, хлебов и хлебцев: сероватых и угловатых, как овечий сыр, желтоватых и удлиненных, как будто это воск, отлитый в маленьком бочонке, и розоватых и округлых, как копченая ветчина, с которой содрали шкуру. На некоторых вытиснены даже листики клевера, или розовые бутоны, или городской герб с крестом, как известно, при помощи тех самых каменных или серебряных форм, которые Март заказывал для своего сладкого товара у соответствующих мастеров и уже успел за это время получить. Да и самого его хорошо видно из дверей аптеки: рукава засучены, лицо потное, поучает в лаборатории трех помощников, которые в больших каменных корытах растворяют весьма дорогие продукты для Мартова хлеба. И над ними такое облако сладких запахов, что если бы кому-нибудь захотелось бросить сверху, с заплесневелых потолочных сводов, душистые пунцовые лепестки шиповника, вряд ли они опустились бы на пол, скорее продолжали бы парить в облаках запахов миндальной муки и розовой воды…