Сказки немецких писателей - Новалис Страница 7

— Сын мой, — сказал старик с горечью, — неужто дело зашло уже так далеко? Неужто этот презренный металл принесен в дом на наше несчастье? Опомнись, родной мой, не то вражья сила отравит тебе кровь и отнимет жизнь.

— Верно, — отвечал Кристиан, — я теперь сам не ведаю, что творю; ни днем ни ночью нет мне покоя; посмотрите, как они смотрят на меня, их червонное сияние проникает мне в самое сердце. Послушайте, как они звенят, — то играет в них золотая кровь! Они зовут меня, когда я сплю, я слышу их, когда звучит музыка, когда воет ветер, когда раздаются на улице людские голоса; даже когда светит солнце, вижу я лишь эти желтые глаза, они подмигивают мне, и я чувствую, что какие-то голоса готовы нашептать мне на ухо слова любви; и тогда я должен обязательно подняться ночью, чтобы удовлетворить их любовный порыв; и тогда чувствую я, как блаженствуют они и ликуют, когда я прикасаюсь к ним, от радости становятся они всё блистательнее и великолепнее; да взгляните же сами на этот пламень восторга.

Старик, стеная и содрогаясь, заключил сына в свои объятья, произнес слова молитвы, а затем проговорил:

— Кристиан, ты должен вновь обратиться к слову божьему, ты должен прилежнее ходить в церковь, иначе ты погибнешь, иначе поглотит тебя самое отчаянное безумие.

Деньги снова были запрятаны под замок, Кристиан обещал перемениться и опомниться, и старик успокоился. Год уже давно прошел, а от незнакомца не было никаких известий. Тогда старик уступил наконец просьбам сына, и спрятанные деньги были вложены в земли и в другие предприятия. Вскоре в деревне все заговорили о богатстве молодого откупщика, и Кристиан, казалось, излучал радость и довольство, так что счастливый отец чувствовал свою заслугу в том, что видит сына вновь жизнерадостным и благополучным; все страхи теперь исчезли из его души.

И как же был он удивлен, когда однажды вечером Элизабет отозвала его в сторону и, обливаясь слезами, поведала, что совсем перестала понимать своего мужа, он говорит-де так непонятно, особенно по ночам, его сон неспокоен, и часто он во сне бродит по комнате, сам о том не ведая, и говорит такие странные слова, что они приводят её в трепет. Но для неё страшнее всего то веселое расположение духа, в которое приходит он днем, когда смех его дик и необуздан, а взгляд безумен и холоден. Испугался отец, а удрученная супруга продолжала:

— Он всё время говорит о незнакомце и утверждает, что знал его раньше, потому что незнакомец — это, собственно говоря, прекраснейшая дева; к тому же он не желает больше выходить в поле и работать в саду, потому что, мол, как только его рука потянет какой-нибудь корешок, из-под земли сразу слышатся ужасающие стенания; тогда бьет его дрожь, и вообще он, как видно, испытывает ужас перед всеми растениями и травами, принимая их за призраки.

— Боже всемогущий! — возопил отец. — Неужели этот отвратительный голод столь прочно засел в нем, что он обречен уже на гибель? Ежели так, то его заколдованное сердце не есть уже сердце человеческое, тогда обратилось оно в холодный металл; человек, который изгнал из своего сердца любовь к цветку, не ведает ни любви, ни страха перед господом.

На следующий день отец отправился прогуляться с сыном и рассказал ему кое-что из того, что накануне услышал от Элизабет; он призвал его к благочестию, призвал обратить свой ум к предметам возвышенным. Кристиан сказал на это:

— Я бы с удовольствием, отец; к тому же обычно я чувствую себя прекрасно, и меня повсюду сопровождает удача; и я могу долго, целыми годами, не вспоминать об истинной сущности того, что заключается внутри меня, и с легкостью живу я словно бы чужой жизнью; но затем неожиданно в моем сердце, подобно молодой луне, всходит та звезда, которая управляет мною и овладевает всем моим существом. Я мог бы быть всегда весел, но когда-то давно, в одну необыкновенную ночь, некий таинственный знак запечатлелся в глубине моей души; этот магический знак иногда дремлет, ничем себя не проявляя, но затем вдруг снова, подобно яду, просачивается в мою душу и приходит в движение. И тогда я могу думать только о нем и ощущать только его, и всё вокруг меняется, — или нет, скорее поглощается этим моим перевоплощением.

Как безумца один только вид воды приводит в ужас, усиливая в нем действие губительного яда, так происходит и со мной при виде любой геометрической фигуры, при виде любой линии, любого луча, — всё способно тогда вызвать к жизни заключенный во мне образ, что обозначен тем таинственным знаком; и душа моя, и тело переполняются тогда страхом; и подобно тому, как тогда, давно, буря чувств заставила душу запечатлеть этот дивный образ, — точно так же стремится теперь душа моя выпустить его наружу в страданиях и борьбе, чтобы избавиться от него и обрести покой.

— То была несчастливая звезда, — проговорил старик, — и она отнимает тебя у нас, а ведь ты рожден для тихой жизни, и разум твой склонен был к покою, к растениям, но нетерпеливое чувство повлекло тебя прочь, к диким камням: скалы, изломанные утесы, их неровные очертания истерзали твою душу и вселили в тебя опустошительный голод, иссушающую страсть к металлу. Тебе нужно было всегда остерегаться гор; так я и предполагал воспитать тебя, но судьба распорядилась иначе. Твоя покорность, твое спокойствие, твой по-детски чистый разум истреблены дерзостью, дикостью и высокомерием.

— Нет, — сказал сын, — я совершенно отчетливо вспоминаю, что именно растение первым поведало мне о горестях всей земли, с тех пор только я и начал понимать стенания и жалобы, которые слышны повсюду в природе, если только пожелать услышать их; в растениях, травах, цветах и деревьях живет и мучительно колеблется одна огромная рана; они — мертвое тело прежнего великолепного мира камней, в них предстает перед нашим взором картина ужаснейшего разложения. Теперь я хорошо понимаю, что именно это хотел поведать мне тот корешок своими глухими стенаниями, он забылся в мучениях и выболтал мне всё. Вот почему все земные растения разгневались и хотят убить меня; они хотят стереть тот возлюбленный мною знак, что храню я в своем сердце, и каждой весной пытаются завоевать мою душу, взирая на меня с кривой мертвой ухмылкой. Как безобразно и подло обошлись они с тобой,