С Мюге - Улыбка фортуны

С.Г.Мюге

Улыбка фортуны

Автобиографические наброски

Автор — доктор наук, профессор Калифорнийского университета. Парижский журнал «Континент» писал в 1980 году об авторе: «О своих открытиях Мюге рассказывает так, словно ничего особенного не произошло — так, обычная рутина… И вместе с тем читатель может вполне оценить значение этих открытий, ибо автор умеет рассказать о научных приключениях в столь же популярной и занимательной форме, как и о приключениях диссидентского периода своей жизни».

«Первая ненаучная книга» Сергея Мюге производит прежде всего впечатление абсолютной искренности. Когда книга пишется вот так — распахнуто и рассвобожденно, — то уже неважной становится степень профессионализма: важно прежде всего свидетельство. Но кроме того, что эта, по сути автобиографическая книжка — свидетельство «о времени и о себе», она интересна тем, что в ней личность автора предстает настолько живо, настолько непосредственно, настолько стереокопическим выглядит этот веселый автопортрет, что читателя она захватывает. И не теми общеизвестными событиями, которые отразились в ней, а как раз «крупными планами», тем, как эти события переживались автором — героем книги. Это — в самом лучшем смысле книжка о себе. И потому она дает время в таких деталях, в таких поворотах, какие никогда не были бы возможны в мемуарах, стремящихся рассказать о событиях эпохальных. Детали исчезли бы, и вместе с ними колоритная личность героя — чем-то напоминающего Ходжу Насреддина, переселенного в наши дни. Именно потому, что автор ни на минуту не боится показаться смешным, смешными оказываются события, учреждения, люди… Вся советская действительность со всеми ее атрибутами. Увиденная глазами человека, выросшего внутри нее, но как-то спасшегося от того, чтобы «принюхаться», эта «действительность» предстанет смешным и страшным анекдотом…

(«Континент», № 24).

Книга первая

Вне игры

Бывшей жене моей Ксении Михайловне (Асеньке) Великановой посвящаю свою первую ненаучную книгу.

Об этой книге

Однажды семидесятисемилетний деревенский дед, доме которого я долгое время жил в ссылке, наслушавшись наших разговоров о лагерях, — а почти все, кто приходил к нам тогда, в отличие от меня попали в ссылку после лагеря «навечно», — не выдержал, просунул не совсем еще седую голову в дверь, соединявшую горницу, где мы жили, с кухней, где он располагался с бабкой, и сказал раздумчиво, резко и вполне уверенно:

— А я, граждане, так считаю. Это потому так много людей сидить и потому такие большие строка дають, что строить надо, а денег нет.

Все присутствующие, люди весьма опытные, были заметно смущены подобной прямотой суждений и начали как-то вяло возражать ему. Тем более, всем было известно, что дедов зять работает в райкоме. Но дед не унимался. По всему чувствовалось, что он очень рад своей догадливости: еще бы, такую хитрую механику раскрыл. И как было ему при этом объяснить, что раскрыл он ее не достаточно — иначе бы помалкивал. Большинство из нас находилось здесь за гораздо более мелкие провинности, чем это высказывание.

Дед был мало сведущ в политике и истории. Когда «весь народ» праздновал семидесятилетие вождя, он сказал: «Нет, тот царь щедрее был. Когда его именины были, он откупил у Абрамовича (был в этой деревне до революции такой лавочник) две сорокаведерные бочки: „Пей, народ!“, а этот все боле по радио, да по радио». Но в данном случае он угадал основной принцип сталинизма, основную его черту. Касалось это, конечно, не причин террора — они были сложней, — а отношения к человеку, который «звучал гордо». Того отношения, которое позволило утилизировать даже террор, а потом — аппетит приходит во время еды — действительно стало одной из причин его невероятного и немыслимого расширения.

Гениальный вождь творил, а все остальное было объектом его творчества. Если этот вождь ошибался и идти, допустим, надо было не направо, а налево, то ошибка исправлялась просто: справа ставился пулемет, и все сами собой бросались влево. Вождь даже не утруждал себя тем, чтобы объяснять такие свои странности, молчала о них и руководимая им: пропаганда, придумывали объяснения сами люди, ставшие объектом такого творчества. Много помогла им в этом диалектика.

Сергей Георгиевич Мюге ничего не придумывал. Он просто пошел на фронт защищать свою родину, просто попытался защитить профессоров, на которых начались гонения, и когда за это был арестован, то и отнесся к этому факту по себестоимости — как к вопиющему беззаконию. И отнесся к нему, как увидит читатель, вполне адэкватно — дурачил эту посягнувшую на него власть как только мог, не принимая ее правил игры, которые она всем навязывала. Конечно, такая независимость от нее отчасти объясняется тем, что он происходит из той среды, на которую с самого начала обрушились все несправедливые удары революции, и от этого он был вовсе чужд революционной романтики. Но это — только отчасти. Думается, что, в основном, поведение Сергея Георгиевича было обусловлено не социальными факторами, а личным характером.

Сергей Георгиевич — биолог, серьезный ученый, специалист по гельминтологии. Страницы, посвященные его научному творчеству, интересны сами по себе и раскрывают всю глубину его увлеченности наукой, серьезность его отношения к ней. Но только разговор заходит о чем-либо другом, и мы снова видим, что автор, подобно многим другим русским людям, — стихийный пародист.

Пародирует же Сергей Георгиевич бесчеловечную тупость сталинщины и ее наследия. Ведет он себя все время так, что она при своей страшности и внушительности предстает в своем естественном обличий — смешной и глупой. И он ни разу не преминет возможностью воспользоваться этим обстоятельством; когда — чтобы помочь товарищу по несчастью, когда — просто так, для удовольствия. Ибо, конечно, живет в авторе этой книги неугомонная и авантюрная жилка, которая тоже помогла ему пройти сквозь все страшные испытания с минимальным количеством физических и, тем более, нравственных потерь. Более того — помогала даже — если не понимать это выражение слишком буквально — жить в свое удовольствие. Так он, например, не мог отказать себе в удовольствии приобретать и читать самиздат, из-за чего прокуратура г. Москвы довольно неловко пыталась раздуть крупное дело, в орбиту которого — но никак не Сергеем Георгиевичем — было втянуто много людей, в том числе, как свидетель — и аз многогрешный. Это было, кстати, последним толчком, вытолкнувшим меня в Зарубежье. Как может видеть читатель, с новыми следователями Сергей Георгиевич обращался столь же уважительно, но и остроумно, как и со старыми. В этом ощущении страшного как смешного, в этом открытии смешной природы страшного, по-моему, и заключается секрет обаяния этой книги. Приятно сопереживать человеку, который не теряет внутренней свободы в обстоятельствах, специально придуманных для того, чтобы люди ее теряли. Читая ее, мы как бы освобождаемся. Впрочем, читатель почувствует это сам.