С Мюге - Улыбка фортуны Страница 3

А все-таки «первая любовь» оставляет самый глубокий след. Я до сих пор помню бумажные физиономии французских офицериков Бикета, Мутона… И симпатию к Франции сохранил по сей день. Может быть, эта симпатия проскальзывала где-то в разговорах, а, может, за нерусскую фамилию, но в школе меня прозвали французом. Как-то я попытался возразить, но мне с убийственной логикой ответили:

— А разве ты не похож на француза?

Я парировал:

— А ты что, бывал во Франции, знаешь, какие французы?

— Все равно ты не из нашего гнезда, — ответил оппонент, и в этом, видимо, был прав. — Ты не советский.

Из какого я гнезда

В раннем детстве мне больше всего уделяла внимания бабушка, мамина мама, Евлалия Николаевна Давыдова. Несмотря на пережитые революционные бури и при ее удивительно мягком характере в ней сохранилась традиция, переданная поколениями, — воспитывать детей верными слугами царю и отечеству. Она пела мне старые солдатские песни и рассказывала семейные предания о подвигах наших родственников в различных баталиях.

А рассказывать ей было что. Ее брат, Леонид Николаевич Быков, прославился в Японскую войну — был награжден георгиевским золотым оружием, а к концу Германской имел уже более двадцати орденов, но особенно бабушка гордилась родственниками своего мужа, Давыдова. Род Давыдовых происходил от татарского хана Давыда Минчака, прямого потомка Чингисхана и Батыя. Семейными узами Давыдовы были связаны с Ермоловым, Раевскими, Сумароковым, Потемкиным. Особым вниманием бабушка наделяла деда своего мужа Дениса Васильевича Давыдова — поэта, одного из организаторов партизанской войны в 1812 году, имя которого носил Ахтырский гусарский полк. По семейным традициям все Давыдовы после Дениса служили в этом полку. В 1914 году, когда младший сын моей бабушки Николай заявил, что, несмотря на свои 16 лет, уйдет воевать, она поехала к Великому князю Константину просить о досрочном зачислении дяди Коли в этот полк.

Вернулся в этот же полк и дедушка, вышедший из него в чине штабс-ротмистра на гражданскую службу, где дослужился до статского советника. Возвращаясь в полк, он, таким образом, снова съехал с генерала до скромного офицера. Там же в качестве полкового врача оказался и дядя Вадим. Когда весь мужской состав семьи ушел воевать, бабушка с мамой и тетей Марусей переехали в Одессу и поселились в монастыре, превращенном в военный госпиталь. На их кишиневском доме можно было бы повесить вывеску вроде тех, что в следующую войну вывешивались на дверях райкомов комсомола: «Все ушли на фронт».

Отец мой не мог похвастаться русским происхождением. Дед по отцу, Петр Генрихович, считал себя немцем, хотя в его жилах текла и французская кровь. Он закончил Александрийскую сельскохозяйственную академию и стал работать управляющим у мужа своей сестры, который имел в Сумской губернии большие сахарные заводы.

Бабушка Варвара Романовна по национальности была полька. Хотя дед последнее время с ней не жил, она, как и другая бабушка, гордилась родословной своего мужа, ссылаясь на баронский титул кого-то из предков. Но так как я общался с ней меньше, чем с маминой мамой, свою родословную со стороны отца я представляю довольно смутно. Бабушка Варя хорошо играла на пианино и давала частные уроки музыки, однако привить любовь к музыке мне она так и не сумела. Что сыграло в этом решающую роль — отсутствие музыкального слуха или пианино — я не знаю.

Отец хорошо знал языки. Немецкий и французский — с детства, английский выучил самостоятельно, но так, что даже думал на нем; итальянский, испанский и еще какие-то он знал хуже. Лет с пяти начали пичкать языками и меня. Отец — английским и немецким, бабушка Лаля — французским. Но проку было мало. Тогда, решив, что «нет пророка в своем отечестве», наняли учительницу. Я, негодуя, что вместо игр надо заниматься нудным делом, невзлюбил языки на всю жизнь, в чем теперь искренне раскаиваюсь.

После революции устроиться на работу в Одессе было довольно трудно. Отец работал то чернорабочим на соляных приисках, то секретарем сельсовета в какой-то полунемецкой деревушке под Одессой, то таможенным чиновником в порту. Наконец, он завербовался в Мурманск. Мы с мамой поехали вслед за папой, но у меня начались цинга и рахит. Пришлось вернуться в Одессу. Получив соответствующие медицинские советы, мы с мамой опять ездили в Мурманск, но уже летом, когда можно было выращивать у дома зеленый лук и салат. Мурманск мне вспоминается как малюсенький деревянный городок с оврагами посреди улиц и единственным каменным двухэтажным домом ТПО. Как это расшифровывалось, я и сейчас не знаю. Большое впечатление на меня произвел пойманный кит (смотреть на него собрался весь город) и праздник весны — гонки на оленях и спортивные состязания. У папы появилось много друзей-иностранцев, которые иногда дарили мне безделушки или красочные каталоги торговых фирм. В Мурманске папа приобрел специальность «ответственного исполнителя по обслуживанию иностранных пароходов» и на эту должность перевелся сначала в Мариуполь, а потом в Бердянск.

В Бердянске у папы появилось хобби — он стал делать радиоприемники. Днем возился с паяльником, а вечерами сидел с наушниками и крутил ручки настройки, после чего мы узнавали, что делается в мире.

Как я уже упоминал, отец не считал себя русским, Россию скорее не любил, чем любил, и постоянно сожалел об упущенной возможности остаться за границей. Он уверял, что в бытность его работы секретарем сельсовета, ни один немец не написал доноса, а русские постоянно жаловались на соседей, что те, мол, укрывают от продразверстки хлеб и крестят детей. Но когда в начале тридцатых годов в город поползли умирающие от голода крестьяне, отец не находил себе места: «Проклятые большевики, что сделали с Россией!» Помочь голодающим он не мог — паек служащего при трех иждивенцах (мама, я и бабушка Лаля) оставлял желать лучшего.

Однажды меня и трехлетнего сына служащего из конторы «Экспорт-хлеб» пригласил с родителями капитан какого-то иностранного парохода. Он угостил нас сардинками с белым хлебом. Мальчик, разминая в руках кусок пышной булки, спросил: «Это вата?» Ребенок, никогда раньше не видавший белого хлеба, был сыном чиновника, оформлявшего экспорт пшеницы!

Я помню случай, как один из матросов американского парохода, проникшийся идеями мирового коммунизма, сошел на берег и решил не возвращаться на родину. Вместе с ним был его четырнадцатилетний сын Морис. Отца Мориса, попросившего политического убежища, встретили с восторгом. О нем писала бердянская газета «Красная заря». Но пароход ушел, и отец Мориса исчез, а сам Морис попал сначала в детский дом, а потом был учеником слесаря в порту. Какими-то правдами или неправдами мой отец помог ему уехать домой.