Валентин Аккуратов - В одном градусе от полюса

Валентин Аккуратов

В одном градусе от полюса

Эту льдину мы искали долго и упорно. Наконец нашли. После удачной посадки, быстро разбив большую круглую палатку, забрались в спальные мешки и, утомленные многосуточными полетами, свалились в мертвом сне.

На вахте по радиосвязи остались бортмеханик Василии Мякинкин и бортрадист Герман Патарушин. Им предстояло первые десять минут каждого часа держать связь с далекой землей.

Льдина, расположенная в одном градусе от Северного географического полюса, нужна была для выполнения научной программы работ высокоширотной экспедиции. Поэтому мы решили вызвать завтра остальные самолеты и создать на этой точке временную базу, откуда и совершать исследовательские полеты по всему околополюсному пространству. Две вахты, то есть два часа, я продежурил вместе с радистом и механиком — нужно было астрономически определить координаты нашей посадки. Но небо все время было закрыто облаками, и я ушел спать в палатку, попросив дежурных разбудить, как только появится солнце. Я долго не мог заснуть, меня беспокоило, что своих точных координат мы не знаем, а на наземную базу передали приближенные, с той точностью, которую можно получить в полете. Этого, конечно, было недостаточно, если… если с нами что-либо случится. «А что же может с нами случиться?» — успокаивал я себя. Посадка совершена, льдина крепкая. На самолете две радиостанции, одна стандартная, другая аварийная….Аварийная! Но она должна быть в палатке! Почему-то мы оставили ее в самолете. И продукты питания, и баллон с газом, и оружие. Теперь я понимал, откуда шла тревога. Может прийти медведь, как тогда, в апреле, на Полюсе недоступности. Надо встать, принести «аварийку» в палатку. Но как тяжело, как не хочется вылезать из теплого спального мешка и на морозе в 45 градусов одеваться в скованную холодом одежду! Придет медведь? А может, не придет? Что ему тут, у полюса, делать? «Нет, надо все же встать, — почти твердо решил я, но тут же вспыхивает мысль, — ну придет зверь, но ведь нас десять человек, не посмеет напасть, одним криком отпугнем, как тогда…» Понимаю, что мысль эта — только протест усталого организма. Надо встать и хотя бы предупредить дежурных. Но они тоже, отработав свои десять минут, не раздеваясь, нырнут в палатку, в свои мешки, и на полчаса замрут в каменном сне — и так каждый час на протяжении всей ночи. Ночь, какая ночь? Здесь же сейчас сплошной пятимесячный день. Солнце и пурга — как лепестки черемухи в Подмосковье… Мне почудился тонкий, зовущий запах белого цветенья, и, овеянный ароматом весны, далекой теплой земли, я провалился в бездну сна…

Отчаянный крик выбросил меня из спального мешка. Сунув ноги в унты и набросив меховую куртку, наступая на поднимавшихся в тревоге товарищей, я выскочил из палатки.

Ошеломленный, как ударом, ослепительным потоком солнечного света, я какое-то время стоял с закрытыми глазами, силясь осознать, что же случилось. А когда зрение немного свыклось с бешеными каскадами света и я открыл глаза, все кругом как-то сразу потемнело, только сознание пронзила мысль: катастрофа!

Впереди, в ста метрах, там, где стоял закрепленный ледовыми якорями самолет, на фоне белых льдов и синей эмали неба, с гулом крутилось вишневое пламя, переходя в черный столб дыма. Огонь охватил весь самолет. Только правое крыло и носовая часть фюзеляжа не были в пламени. «Аварийная рация под штурманским столом! — словно жаром обдала мысль. — Без радиосвязи нас не найдут, как Леваневского!» И я ринулся к правому крылу самолета.

— Стой! Назад, сейчас взорвется! — неслись за мной крики начальника экспедиции Кузнецова и Черевичного. Но я уже был на крыле и, выбив ногой иллюминатор штурманской кабины, нырнул в темноту, заполненную дымом. Нащупав под столом ящик с рацией, выбросил его в выбитый иллюминатор, а за ним и сам скатился на лед. Откашливаясь от дыма и протирая слезящиеся глаза, я встал на ноги, чтобы оттащить подальше в безопасное место спасенную рацию. В это время из выбитого иллюминатора вырвался столб огня, он тут же охватил правое крыло…

— Сюда! Скорее. За торосы! — услышал я крик Ивана Черевичного.

Бросился на голос и тут же замер. Впереди меня на льду лежал раскрытый ящик, а рядом на коленях стоял кинооператор Марк Трояновский. Он спокойно снимал объятый пламенем самолет.

— А рация? Рация где, черт тебя возьми с твоей трещоткой! Я тупо смотрел на выброшенный мной ящик.

— Спасибо, не знаю, как благодарить. Ты же спас мою кинокамеру! продолжая снимать, крикнул Трояновский.

— Камеру?! И из-за этого ящика… — лепетал я бессвязно, усевшись на лед рядом с кинооператором. Все: солнце, небо, белоснежные просторы, — все стало каким-то чужим и безразличным…

— Давай за торосы! Сейчас начнут взрываться бензобаки, газ и бочка с запасным горючим. — Черевичный, толкая, отвел нас от самолета. За высокой грядой торосов стоял весь экипаж. Растерянные и подавленные люди смотрели на горящую машину.

— Почему не выполнили приказ? Это не геройство бросаться в пекло… сухо сказал Кузнецов, поджимая левую ногу, на которой не было унта.

— Там была аварийная рация. Но в темноте, в дыму не разобрал… Вот и выбросил вместо радиостанции кинокамеру, — злясь на замечание начальника, резко ответил я.

— Ну хорошо, хорошо… Мне стало жарко, когда вы исчезли в самолете.

— Взрыва может и не быть. Температура бензина равна температуре наружного воздуха. Вот, смотрите, — указывая на самолет, сказал Черевичный.

Через раскрытый грузовой люк, в дикой пляске огня, была видна трехсотлитровая бочка с бензином, а рядом, как свеча, пылал большой газовый баллон. Все невольно вжимали головы в плечи, ожидая взрыва. Но его действительно все еще не было. Самолет продолжал пылать; отвалились крылья, переломился пополам фюзеляж, ярко вспыхнул хвост. Взрывались и разлетались цветными шарами сигнальные ракеты, гулко рвануло что-то в передней части самолета.

— Антиобледенительный бачок со спиртом, — с сожалением пробубнил бортмеханик.

Я посмотрел на него и только тут увидел его черное от копоти лицо, обожженные руки и оборванный, обгорелый костюм. Он как-то безнадежно махнул рукой и побрел к палатке.

Самолет догорал, но столб черного дыма и клубы паров от таявшего под ним льда высоко поднимались к небу.

— И все же взрыва не будет, — сказал, ни к кому не обращаясь, Черевичный и тихо побрел к пожарищу.

Я догнал его у бензиновой бочки. Черпая от копоти, с оплавленными от огня краями, она лежала на льду, образовав вокруг себя лужу воды, а рядом набоку валялся газовый баллон, из которого било синее пламя. Ударом ног мы откатили баллон в сторону и машинально стали собирать обгоревшие и оплавленные, теперь уж ненужные нам детали самолета.