Владимир Селиверстов - Поколения ВШЭ. Учителя об учителях Страница 10

Что мне дает преподавание? Если сказать образно, я ощущаю себя ракетой-носителем, которая должна выбросить этих ребят на высокую орбиту. А уж как будет дальше, это от них зависит. Моя задача – обеспечить им старт. Думаю, у меня это получается, но не могу сказать, что на все сто процентов. Я бы сказал, что процент успеха значительно больше, чем процент неуспеха. Вот как-то так.

От своих учителей, к которым отношу и Председателя Госплана СССР Н. К. Байбакова, под руководством которого имел честь работать, я получил пять главных уроков.

1. Необходимо отстаивать свои убеждения – даже в том случае, если это грозит неприятностями.

2. Учиться надо всю жизнь.

3. Нужно уметь выделять главное и отсекать детали, которые часто бывают гораздо более яркими, чем суть дела.

4. Недопустимо писать «приятельские» рецензии на работы.

5. К подчиненным надо относиться как к соратникам.

Михаил Краснов

Мое поступление на юридический факультет отнюдь не было связано с какими-то прагматическими мотивами. Я поступал в вуз в 1966 году, сразу после школы, когда мне было только 16 лет, то есть совсем юным человеком, который еще совершенно не понимает мир. Было два основных направления – психология и юриспруденция. Кстати, факультет психологии МГУ открылся именно в том же году, отпочковавшись от философского факультета. Я подал документы на психфак, но благополучно завалил математику, потому что даже не думал, что там такой трудный математический экзамен. А затем просто перешел дорогу – это была улица Герцена (ныне Большая Никитская) – и поступил на вечернее отделение юрфака МГУ.

Не могу сказать, что мне было все равно, куда поступать. Мною тогда двигала наивная идея, которая, впрочем, во многом актуальна для меня до сих пор: хотелось изменить этот мир к лучшему. А как – не важно: меняя ли людскую психологию (тогда я думал, что это возможно) или ловя преступников (в то время меня увлекал образ следователя). Плохое знание математики определило выбор: стал учиться на юриста. Понимаю, что все это очень по-детски. Но это сидело в голове.

В любом случае, в то время я не думал о будущей зарплате. Что, впрочем, неудивительно, ведь особых разрывов в материальном благосостоянии между разными представителями советского «среднего класса» не было.

Не могу сказать, что кто-то из преподавателей, работавших тогда на юрфаке, сформировал мои профессиональные убеждения. Надо учитывать, что все-таки это было вечернее отделение. Я учился и работал: сначала на заводе, потом в других местах. Вечерние занятия укороченные – всего две пары по вечерам, и то не каждый день. Это была другая среда (сокурсники были взрослые дяди и тети), ее нельзя сравнивать с учебой на дневном отделении, где более тесный контакт с преподавателями и вообще есть понятие «студенческая жизнь». Конечно, у меня были любимые профессора, к сожалению ныне покойные. Мне тогда казалось, что им очень много лет, хотя сейчас я понимаю, что они были в расцвете сил. В их числе – А. А. Мишин, Л. Д. Воеводин, Г. В. Барабашев, сын которого, Алексей Георгиевич Барабашев, сейчас научный руководитель факультета государственного и муниципального управления в Вышке.

Но вообще, что это за профессия – юрист? Если быть точным, то это, скорее, специальность, внутри которой есть несколько профессий, очень отличающихся друг от друга. Одно дело – быть следователем, другое – адвокатом, третье – исследователем и т. д. Себя я никогда ученым не называю, а исследователем – пожалуй, можно. Ученые в моем представлении – это, прежде всего, естественники.

Несмотря на то что я хотел работать «на земле», то есть заниматься практической деятельностью, специализировался все же по кафедре с названием, далеким «от земли», особенно в советское время. Это была кафедра государственного права. Почему я туда пошел? Честно сказать, не могу вспомнить – все-таки с тех пор прошло около 50 лет. Скорее всего, я выбирал не кафедру, а проблематику: «Права человека». Хотя нет, вру. Тогда права человека было понятием ругательным, фактически запретным, ибо оно считалось «буржуйским». Речь могла идти только о правах граждан. У меня, кстати, и тема кандидатской диссертации, по нынешним понятиям, звучит несколько издевательски: «Ленинские идеи о демократических правах и свободах граждан». Мне эту тему посоветовал мой, уже покойный, научный руководитель Леонид Дмитриевич Воеводин. И я ему благодарен, потому что проштудировал работы Ленина вдоль и поперек, что, между прочим, и сегодня помогает, только в другом смысле.

Так вот, почему «права гражданина». Советская юридическая наука отрицала понятие «права человека» как буржуазное, исходя из того, что есть права граждан конкретного государства, а не какого-то там абстрактного «человека». Это, как говорилось, внеклассовый подход, а значит, неправильный. И эти «права граждан», главным образом социальные, каждый раз в День Конституции с гордостью «выкатывались» советской пропагандой. Причем обычно рефреном звучали в искусстве, а порой и в быту фразы: «Мне советская власть дала образование» или «Ты бы сейчас гусей пас, если бы не советская власть!». И мало кто задумывался над тем, что, по существу, это никакие не права в строгом смысле слова. Например, наряду с правом на труд существовала обязанность трудиться. Но если у меня есть право на труд, значит, я могу им воспользоваться, а могу и не воспользоваться. Получалось, что я своим правом обязан воспользоваться. Так что здесь не было одного из основных элементов онтологического понятия права – свободы выбора…

Короче, меня заинтересовала проблематика правового положения личности. И, как теперь думаю, не случайно. Это была трансформация той самой детской надежды на возможность изменения мира, точнее его облагораживания. Я до сих пор смотрю на проблему прав как на проблему поиска механизма защиты «маленького человека». Человека без связей, без особого достатка, без сильных локтей. Именно этот человек нуждается в первую очередь в защите от бездушной государственной машины. Государство как феномен всегда бездушно, хотя в госаппарате могут работать очень даже душевные люди. Но рутинная государственная работа и их очерствляет. У Чехова есть точная зарисовка – цитирую по памяти: «Люди, имеющие служебное отношение к чужому страданию, например, судьи, полицейские, врачи, с течением времени, в силу привычки, перестают отличаться от мужика, который на задворках режет скотину и не замечает крови». Меня с детства эмоционально задевали истории «маленьких людей» – Акакия Акакиевича Башмачкина, андерсеновской «Девочки со спичками», позже Макара Девушкина и других униженных и оскорбленных. Кстати, в «Независимой газете» около года назад у меня вышла статья, которая так и называлась – «Конституция для Акакия Акакиевича». То есть это продолжает во мне сидеть. Да и сам себя я идентифицирую как «маленького человека». Мой друг на это сказал: «Лицемер! Ты – профессор, ты работал в Кремле» и т. п. Но что поделаешь, если именно так я себя ощущаю, хотя жизнь действительно выталкивает меня из щели, куда я хотел бы забраться и там спрятаться. Возможно, такое испытание мне Бог посылает…

После получения диплома я сразу пошел в армию. (Как гуманитарий с университетским дипломом, сгодился только в стройбат. Служил в узбекской пустыне Кызыл-Кум. Там строилась очередная очередь комбината, где химическим путем из руды добывали золото.) Вернувшись, собрался, несмотря на специализацию, стать тем, кем и хотел изначально, – следователем в милиции или прокуратуре. Но, по до сих пор не вполне понятным для меня причинам, получил отказ. Настроение было ужасное, и я очень зол был на власть: «Как так! Я – такой честный, умный, верящий в коммунизм (а я тогда был идейным человеком, в каком-то прямом коммунистическом смысле слова), выпускник МГУ – и меня не допускают до дела, к которому я готовился!» Конечно, я бы нашел какую-нибудь юридическую работу, но не столь романтическую, какой мне в то время представлялась следовательская работа. И тут – переворот в Чили (осень 1973-го). Думаю: «Ну и хорошо. Вот, умру за правое дело. Тогда поймете, кого потеряли». В общем – классика соцреализма, но только в моей реальной голове. Пошел в райком партии записываться добровольцем. Но и там – никакой романтики. Какая-то сотрудница, удивившись, сказала:

– Вообще-то у нас записи нет, но если будет набор, сообщим.

У меня сложные отношения с коммунизмом. Я уже сказал, что был очень идейным. Но теперь пытаюсь рефлексировать и понять: что мною двигало? С одной стороны, если быть честным по отношению к самому себе, это малообразованность и податливость пропаганде, что, впрочем, взаимосвязано: когда ты мало знаешь, мало или не те книги читаешь, то поддашься любой лжи, считая ее истиной. С другой стороны, я связывал возможность сохранения достоинства «маленького человека» только с коммунизмом, но никак не с капитализмом. Мир-то для советского человека, тем более молодого, тем более родившегося и росшего не в сильно интеллигентской среде, – мир этот был черно-белым.