От снега до снега - Семён Михайлович Бытовой Страница 10

— Возможно...

Он и на детдомовских хлебах вымахал здоровенным детиной с крепкой грудью, широкими плечами и мосластыми руками. Ходил он вразвалочку, нажимая на правую ногу, которая была у него чуть повернута внутрь. Он тщательно следил за собой, делал по утрам зарядку, принимал холодный душ, через день брился и опрыскивал лицо дешевеньким одеколоном. Носил Филя галстуки канареечного цвета, которые покупал после каждой получки.

— Какая у тебя под пиджаком сорочка, — поучал он, — не видать, а галстук прет наружу.

Он всего с неделю спал с нами в редакции на столе, потом, втайне от редактора, пошел в крайком партии и выхлопотал себе место в гостинице, что по тем временам считалось почти несбыточным делом.

Однако, несмотря на свою недюжинную силу и плотное сложение, Филипп оказался трусом. И выяснилось это при следующих обстоятельствах: в одну из летных частей ОКДВА прибыл боевой самолет И-16, построенный на деньги, собранные через газету. Истребитель решили назвать «Тихоокеанский комсомолец», и командование части пригласило на торжество сотрудника редакции. Поскольку Филипп занимался информацией, хотели командировать к летчикам его. Подумав, что ему придется на этом истребителе полетать, Филипп под всякими предлогами стал отказываться. Послали к летчикам меня.

Я провел в воинской части несколько замечательных дней и с одним из лучших пилотов, лейтенантом Мозговым, совершил ночной полет в звездном августовском небе.

Когда я вернулся в редакцию полный впечатлений, Лундик, выслушав меня, спросил:

— А полетать пришлось тебе?

— А как же, пришлось...

— Банзай! Хай ему грець! Лучше быть пять минут трусом, чем вечным покойником.

Тут уж не выдержал тишайший Григорий свет Иваныч:

— Ну и подкинули же тебя, Филя, на горе всему человечеству!

Позднее Лундик-Ефимко и вовсе распоясался. Он стал строчить анонимки на сотрудников редакции. Писал он их на своем русско-украинском диалекте, и все на один манер, так что вскоре окончательно выдал себя.

Его с треском выгнали.

После ухода Комарова в армию я перебрался в редакцию и опять всю зиму спал на столе. Хлопоты редактора о предоставлении мне жилья не увенчались успехом. Сказали, что надо ждать. Бросать же комсомольскую газету мне не хотелось. Вряд ли в каком-нибудь другом месте я получил бы возможность так много ездить по краю. А Владимир Шишкин, как я уже говорил, не давал засиживаться в городе.

Шло время.

Как-то летним вечером я заглянул в «Тихоокеанскую звезду». В редакции дежурил Петр Кулыгин. Посмотрев на меня поверх очков, он спросил:

— Что-то у тебя, дружище, вид какой-то помятый?

— Так ведь бездомный я, не высыпаюсь, — откровенно признался я.

— Живи у меня, — неожиданно предложил он, — мы с женой на все лето уезжаем в Москву.

Петр Гаврилович только недавно вернулся с Чукотки, где участвовал в экспедиции по спасению челюскинцев, и собирался во время отпуска писать свою «Повесть о героях».

Впервые изданная в 1934 году, повесть эта разделила трагическую судьбу автора и более четверти века оставалась в безвестности, хотя другой такой книги о героической челюскинской эпопее не было и нет до сих пор.

Петр Кулыгин был единственным журналистом, который непосредственно с начала и до конца участвовал в спасательных операциях. По его оперативным корреспонденциям с места событий, печатавшимся в «Тихоокеанской звезде» и в «Известиях», мир узнавал, как наши герои летчики пробиваются сквозь туманы, пургу и циклоны, чтобы снять со льдины потерпевших бедствие советских людей.

В то время самолеты были маломестные, брать на борт лишнего человека, будь он даже корреспондентом, летчики не могли. Тогда Кулыгин в считанные дни освоил специальность авиамоториста и, сдав экзамены, был зачислен Каманиным в экипаж одного из самолетов.

О смелости, мужестве и выносливости Петра Гавриловича после много говорили в Хабаровске, а он только иронически посмеивался: мол, ничего особенного не произошло, летал, и все!

Уже спустя много лет, когда Кулыгину вернули его доброе, честное имя, вспомнили и «Повесть о героях».

Как раз в те дни, когда она вышла новым изданием, я был в Хабаровске. Узнав о моем приезде, дочь Петра Гавриловича Маша разыскала меня. Она не помнила своего отца (мать тоже умерла рано, когда девочка была совсем маленькая) и попросила рассказать о нем. И я долго рассказывал ей все, что знал об этом сердечном, скромном, храбром человеке и как все любили его.

Маша подарила мне экземпляр книги и дрожащей от волнения рукой написала на ней: «Дорогому Семену Михайловичу — доброму другу моего любимого отца».

...В день отъезда Кулыгиных я пришел к ним со своим протертым до дыр чемоданчиком, в котором уместились все мои пожитки.

Петр Гаврилович, встретив меня, даже вскрикнул от удивления:

— Небогато живешь! И это все твое имущество?

— Все, Петя...

— Ну ничего. — И обратился к жене: — Выгребай ему из шифоньера постельные принадлежности из расчета один комплект на десять дён. Как, хватит тебе?

— Ну зачем, Петя, я куплю себе что надо...

— Новое дело — покупать, — запротестовала Евгения Николаевна, доставая из шкафа чистые простыни и наволочки. — Будешь менять, как Петя говорил.

— И непременно прочти все книжки, что стоят на полке. Особенно Арсеньева, — посоветовал Кулыгин.

— Читал я Арсеньева.

— Перечитай, пригодится. Нам, дальневосточникам, без него нельзя. Увидишь, стихи лучше пойдут у тебя.

У Петра Гавриловича незадолго до этого вышла книга «Отступление дебрей». Работая над ней, он прошел по арсеньевским маршрутам и скрупулезно, шаг за шагом отмечал все то новое, что возникло в первые годы социалистического строительства в местах, где еще недавно шумела тайга. Отсюда и название книги.

Когда весной 1933 года я ехал на Дальний Восток, моими спутниками в долгой дороге были два томика Арсеньева. Я захватил их с собой по совету Александра Фадеева, жившего в то время, как я уже говорил, в Ленинграде.

Помню, он тоже напутствовал меня:

— Без этих книг тебе там на первых порах будет трудно.

В те годы поезд из Москвы до Хабаровска шел почти две недели. Я читал и перечитывал «По Уссурийскому краю» и «Дерсу Узала», и со страниц вставал сказочный край. Поражало буквально все: высоченные, достающие чуть ли не до облаков, каменные сопки, уходящее