Ольга Дмитриева - Елизавета Тюдор Страница 10

Этому предшествовали две очередные женитьбы ее отца, обе в высшей степени напоминавшие фарс, но закончившиеся глухим ударом топора о плаху.

Следующий после смерти королевы Джейн брачный союз Генрих заключил в 1540 году. На этот раз брак был задуман как чисто политический шаг, в необходимости которого Генриха убедил его первый министр Томас Кромвель. Трагикомическая история со сватовством к Анне Клевской хорошо известна: среди нескольких портретов иностранных претенденток его привлек один, написанный Гансом Гольбейном. С портрета на него смотрело чистое, чуть наивное лицо белокожей девушки. Оригиналу, однако, оказалось далеко до живописной копии, и когда трехкратный вдовец встретил свою нареченную в Дувре, единственным его желанием стало отправить ее корабль обратно к берегам Германии. Брак с той, кого Генрих непочтительно именовал «немецкой телкой», тем не менее состоялся. Правда, несчастный король был наконец вознагражден за насаждение реформированной религии: поскольку оба супруга были протестантами, развод не представлялся чрезвычайно сложным делом (брак в протестантизме не рассматривался как священное таинство и мог быть расторгнут). Анна Клевская получила отступного и, поселившись в замке Хивер, спокойно и безбедно провела там остаток своей жизни. Генрих, должно быть, сильно огрубел с годами, если так легко подарил ей тот самый замок, где когда-то провел самые волнующие дни влюбленности в Анну Болейн. Единственной жертвой этого комического брака стал верный сподвижник короля в проведении Реформации, его правая рука — Томас Кромвель, голова которого скатилась с плеч.

Генрих же стремительно бросился в очередную брачную авантюру и женился на красавице Екатерине Ховард — родственнице покойной Анны Болейн. Леди оказалась своенравной, наделенной сильным характером, что роднило ее с кузиной Анной. Но в отличие от последней она действительно была неверна королю. Финал, впрочем, был одинаков для обеих — эшафот.

Все эти матримониальные игры, неизбежно заканчивавшиеся кровью, в особенности смерть Екатерины Ховард, произвели на Елизавету очень глубокое впечатление. Екатерина была добра к ней и даже подарила девочке кое-что из своих украшений. Ее похоронили в Тауэре, в одной часовне с Анной Болейн, и траурные флаги над их надгробиями имели одни и те же фамильные цвета. Сходство судеб двух молодых женщин было поразительно и не могло не заставить Елизавету задуматься об участи ее матери и о характере отца, губившего всех, кого он любил.

Ее представления о той, кого она почти не помнила, неизбежно должны были быть сентиментально-идеализированными. Подростком она сохранила и пронесла через всю жизнь как память о матери перстень с изображением сокола — герба Анны Болейн, а став взрослой, заказала себе медальон с двойным портретом — матери и себя самой. С портрета на нее смотрела Анна — прекрасная, печальная, благородная.

Ее горячо любимый отец, напротив, был земным, полным жизни; весь — обильная плоть, гордившийся тем, что «на ляжках у него неплохие окорока», он притягивал дочь и смущал ее. Елизавета уже вступала в тот возраст, когда подростки видят недостатки своих родителей и иногда позволяют себе быть критичными к ним. Генрих старел. Он еще более растолстел, ноги его опухли, лицо стало одутловатым, а буйство крови все еще толкало его на опрометчивые шаги. В двух последних брачных историях он выглядел нелепо и отталкивающе.

Как бы там ни было, вывод, к которому Елизавета пришла в свои восемь лет по здравом размышлении, был очень серьезен, и она тут же поспешила сообщить о нем своему товарищу по играм Роберту Дадли, будущему графу Лейстеру: «Я никогда не выйду замуж».

Она осталась верна этому необыкновенному обету, данному еще ребенком. Здесь мы впервые прикасаемся к тому, что было загадкой всей ее жизни, — ее упорному нежеланию выйти замуж, подчиниться чужой воле, раствориться в ней, утратив собственное «я», выпустить из рук власть, которую ей даровала судьба, отдать ее только на том основании, что она женщина, а современное ей общество считало, что женщина не может быть самоценной личностью и непременно должна повиноваться мужчине — отцу, опекуну, брату, мужу. Это упорство вовсе не было странным капризом или, как были склонны считать многие романисты, от Шиллера до Цвейга, следствием ее тайной физической или психической ущербности. Это было стойкое убеждение уверенной в своих силах и трезвомыслящей личности, и оно начало формироваться у Елизаветы еще в отрочестве. Уже детские и юношеские годы принесли ей необычный опыт, убеждавший в том, как опасно женщине оставаться беспомощной и слабой игрушкой в мире, которым правят мужчины. Каждый новый шаг лишь укреплял Елизавету в этой мысли. Душевное смятение, вызванное чередой трагедий женщин, вознесенных и погубленных ее обожаемым и пугающим отцом, и детский страх перед непостижимой жестокостью смерти легли в основу ее опередившего время «феминизма», продиктованного инстинктом самосохранения.

Между тем Елизавете исполнилось десять лет; она вступила в самый безмятежный и счастливый период своей жизни. Обычное времяпрепровождение девочки в Хэтфилде — прогулки по тенистым аллеям среди кряжистых дубов, верховая езда, игры со сверстниками, музицирование — теперь приятно разнообразили занятия с наставниками. Она охотно училась и вскоре уже хорошо говорила и читала по-латыни, чуть медленнее — по-гречески, бойко болтала на французском и итальянском. Чтение латинских авторов стало для нее также и первым знакомством с историей, ибо это были Цезарь, Цицерон и Тит Ливий. Из греков она предпочитала Демосфена за безукоризненный стиль.

Со временем к Елизавете присоединился младший брат Эдуард. В наставники королевским детям выбрали ученых мужей из Кембриджа, из колледжа Сент-Джон (Святого Иоанна), которому покровительствовал Генрих. Выбор был знаменателен: в отличие от других цитаделей науки, и в первую очередь от более древнего и престижного Оксфорда, Сент-Джон был колыбелью молодых, свободно мыслящих ученых, в основном приверженных духу Реформации. Их отличие от университетских ученых мужей прежней генерации было столь же разительным, как и тех преподавателей, которые появились в 60-х годах нашего века, — молодых, ироничных, бородатых, к ужасу академического мира, приходивших на лекции в свитерах и джинсах. Августейшая ученица была в восторге от своего первого учителя Уильяма Грин дел а и занималась с большим рвением. К несчастью, он вскоре умер, и Елизавета, которой предоставили выбор, остановилась на его ученике Роджере Эшаме и не ошиблась, ибо этот человек оказался прекрасным педагогом и верным другом в самые трудные периоды ее юности.