Михаил Ильяшук - Сталинским курсом Страница 10

Но вернемся к следствию. Как показывает практика, упорное отрицание вины ни к чему не приводит. Лучше подумать над тем, как приспособиться к тюремному и лагерному режиму, чтобы к окончанию срока сохранить и жизнь, и здоровье. На что вы, одиночки, можете рассчитывать перед лицом самой могущественной силы в мире, какую представляет собой НКВД? Мой вам искренний совет, вытекающий из моего горького опыта: не сопротивляйтесь, а подписывайте состряпанное следователем или его тайными агентами обвинение.

«Учитель» смолк. Чем больше мы ему внимали, тем больше возмущались. Цинизм, которого, казалось, не замечал в своих поучениях Еремеев, претил всем нашим понятиям о совести, чести, морали и вызывал протест.

— Как это можно, — прервал тишину молодой парень, — каяться в подлостях, которые ты никогда не делал, клеветать на самого себя в угоду каким-то негодяям, добровольно заклеймить себя преступником и не бороться за свое честное имя? Никогда на это не пойдет человек, сколько-нибудь себя уважающий. И вообще, мне кажется, товарищ Еремеев, вы слишком сгустили краски. Не клевещете ли вы на представителей советского правосудия? Никогда не поверю вашим рассказам. Как комсомолец, воспитанный в духе беззаветной преданности делу коммунистического строительства, я убежден, что наши чекисты стоят на страже революционной законности и не засудят невиновного человека.

Словно приятный освежающий ветерок пронесся по камере. Горячая вера молодого человека в торжество справедливости зажгла луч надежды у павших духом людей. Один только Еремеев укоризненно качал головой.

— Вы наивные люди. Скоро вы сами убедитесь в моей правоте. Я коммунист, и пока не попал за кулисы НКВД и не испытал на своей шкуре это правосудие, был таким же наивным дураком, как и многие из вас.

Послушайте, что было со мной десять лет тому назад. Чтобы вам была понятнее история, о которой я хочу вам рассказать, позвольте вернуться к годам моего детства.

Родился я в 1900 году в семье мелкого железнодорожного служащего — весовщика на товарной станции. Мать занималась домашним хозяйством. Я был единственным сыном. Жили мы не бедно, но и без особых достатков. Отец задался целью дать мне образование, да я и сам понимал, насколько это было необходимо для того, чтобы выбиться в люди. Природа не обидела меня способностями и прилежанием. Меня определили в гимназию. Учился я отлично и благодаря этому ежегодно освобождался от платы за обучение. К 1917 году я с отличием закончил гимназию. А тут Октябрьская революция. Меня мобилизуют в армию. Четыре года я воевал на фронтах против Деникина, Врангеля, Юденича, белополяков. Был трижды ранен. За это время я политически вырос и вступил в коммунистическую партию. После окончания гражданской войны партия направила меня в вуз.

Я поступил в технологический институт и закончил его в 1927 году с дипломом инженера-теплотехника. В это время, как вы знаете, наша страна только-только восстановила народное хозяйство и приступила к индустриализации. Меня направили на один завод теплотехником. Оборудование завода было старое, изношенное, доставшееся еще от царского режима. Паровой котел дышал на ладан. Соблюдались все меры предосторожности, чтобы он не лопнул. Я подбирал самых опытных людей для обслуживания котла и сам уделял ему много внимания. Но однажды, когда я сдал смену и ушел домой, в мое отсутствие случилась беда; котел взорвался, кочегара обварило, и его в тяжелом состоянии отвезли в больницу. Сразу же после катастрофы на завод прибыла комиссия из представителей НКВД. Составили акт. Комиссия обвинила меня в том, что я якобы сделал все, чтобы вызвать катастрофу. Мне приписали вредительство, диверсию, которую я совершил якобы по заданию одной зарубежной террористической организации. Можете себе представить мое моральное состояние — меня, убежденного коммуниста, воспитанника партии, проливавшего кровь за советскую власть, награжденного боевыми орденами, наконец, получившего образование при советской власти, объявляют врагом народа!

Однако это было только началом моих испытаний. Самое тяжелое ожидало меня впереди. На общем собрании рабочих и служащих был поднят вопрос, можно ли мне доверять пост теплотехника. И что вы думаете? Когда председательствующий поставил вопрос на голосование, все мои товарищи, прежде относившиеся ко мне с уважением, все как один подняли руки за то, чтобы снять меня с занимаемой должности, а некоторые высказались даже за увольнение меня с завода вообще. Мне показалось, что каждый из них, поднимая руки, делал это с такой поспешностью, будто боялся, что его могут опередить другие и что его нерешительность и колебание могут быть истолкованы как нелояльность к советской власти или хуже — как сочувствие к «врагу народа». Не то меня ужаснуло, что я лишусь работы. Нет! Меня потрясло трусливое предательство людей, в которых я верил, как в самого себя.

Подобное произошло и на заседании партийного бюро. Стоило только секретарю доложить о моей «вредительской» деятельности и сказать, что мое дальнейшее пребывание в рядах партии недопустимо, как все члены бюро отвернулись от меня, как от зачумленного. Ну, а потом события развернулись ускоренным темпом: меня арестовали, посадили в тюрьму. Тут я прошел все этапы допросов. Сначала меня обхаживали, обещали всякие блага, если я признаюсь во вредительстве. Но все было напрасно. Я был принципиален и не шел ни на какие приманки. Меня вызывали на допросы бесконечное число раз. В конце концов следователю Носенко это надоело, и однажды, когда я наотрез отказался подписать состряпанное обвинение, он ударил меня по лицу, осыпая отборной матерщиной. Не помня себя от гнева, я схватил со стола чернильницу и со всего размаха запустил ею в следователя, но промахнулся: пузырек вдребезги разбился о стену, и чернильная струя угодила прямо в лицо Носенко. На его крик в кабинет ворвалось трое охранников. Они набросились на меня и схватили за руки. «В подвал его!» — в бешенстве заорал следователь. Его физиономия, разукрашенная фиолетовыми пятнами и искаженная яростью, производила жуткое впечатление. Грязная слюна, смешавшаяся с чернилами, длинными нитями стекала из полуоткрытого судорожно искривленного рта.

При виде этой обезображенной морды я испытал истинное наслаждение и одновременно чувство морального удовлетворения: наконец-то я отомстил этому негодяю, хотя и страшно рисковал своим положением. Меня немедленно бросили в темный подвал, дно которого было залито водой. В подвале нельзя было ни сесть, ни тем более лечь, так как вода доходила почти до колен. Не помню, как долго я простоял. Я чувствовал, как ледяная вода словно огнем жгла мои ноги, и поочередно поднимал то одну, то другую ногу, держа ее на весу. Но такая гимнастика очень скоро меня утомила. Все тело сотрясалось от мелкой дрожи, зубы стучали. Наконец, с ужасом я стал замечать, что мои ноги разбухают и становятся нечувствительными к холоду. Я уже не верил, что вынесу эту многочасовую пытку, и опасался, что вот-вот свалюсь в воду. Но вдруг дверь карцера открылась, и я увидел надзирателя, который мне крикнул: «Выходи!» Пошатываясь, я еле выбрался из своей могилы. Конвоир подхватил меня под руку и отвел в камеру.