Евгения Гутнова - Пережитое Страница 10

Тетя Соня, всю жизнь работавшая, была еще и прекрасной хозяйкой. В отличие от моей мамы, умела шить, готовить, печь пироги. Более земная и прозаичная, чем моя мечтательная мама, она сделалась главной хозяйкой в нашем доме. Она оказалась верным человеком, не способным на предательство, неизменно приверженным всем, кого любила. А нас с мамой Соня очень любила и для меня была второй матерью. Когда мама заболевала и попадала в санаторий (в начале двадцатых годов это бывало часто), а папа находился в тюрьме, я подолгу жила в этой семье и всегда видела только внимание и заботу, ласку, стремление, насколько возможно, заменить мне родителей. И позднее, когда я уже стала взрослой и вышла замуж, моя тетя Соня заботилась обо мне, помогала мне всем, чем могла, была мне большим и верным другом. После смерти мамы, будучи сама уже старой и больной, живя с Димой и его семьей, она старалась заменить мне маму, навещала меня, разделяла все мои заботы, всегда обожала моего сына Лешу, в воспитании которого принимала немалое участие. Соня была прекрасным человеком, человеком долга, о чем я еще скажу дальше, и не знаю, как бы сложилась моя детская жизнь, если бы ее не оказалось рядом со мной.

Дядя Володя в детстве был предметом моего обожания и поклонения. Веселый, шутливый, остроумный, знавший баснословное множество стихов, блестящий рассказчик, любящий жизнь во всех ее проявлениях, он не слишком много внимания уделял нам, детям, но если уж проводил с нами время, то вносил в нашу жизнь оживление, веселье, азарт игры, рассказывал интересные истории, кормил вкусными вещами. Он был щедр, не жалел денег на развлечения и подарки и, хотя порой вдруг раздражался, так как был очень вспыльчив (мог иногда и шлепнуть и даже дать пощечину), все равно оставался всеобщим нашим любимцем. Выдумщик и активный по природе, он на даче организовывал шумные игры в горелки, в городки, в крокет, экспедиции в лес за грибами и ягодами, веселые пикники. В то время он много сделал для моего литературного образования. Страстный библиофил, Володя имел огромную по тем временам библиотеку (около пяти тысяч томов), которая с детства оставалась для меня открытой, а в юности стала источником бесконечного интеллектуального наслаждения и, конечно же, образования и нравственного воспитания.

Володя тоже любил меня почти как свою дочь, не делая различий между мною и мальчиками. Вел ли он их в театр или на выставку, в концерт или на прогулку, он никогда не забывал позвать меня, дарил мне на праздники щедрые подарки, высказывал свои соображения по поводу моих нарядов. Когда меня разлучали с папой, он в какой-то степени возмещал мне его отсутствие. Впрочем, он и сам порою исчезал в недрах ЧК. Однако долгое время ему удавалось сравнительно легко выпутываться из подобных неприятностей. Во время дореволюционных ссылок он сдружился с крупными тогда деятелями большевистской партии — И.Т.Смилгой и Н.И.Бухариным, которые до поры до времени выручали его из беды. Поэтому до конца двадцатых годов он бывал дома во много раз больше, чем папа, и только с 1926 года несколько лет находился в ссылке, сначала в Камышлове (под Свердловском), а затем, в 1928–1929 годах, в Туле.

Глава 3. Моя жизнь дома

В общем, несмотря на все трудности и сложности, у меня было счастливое детство; счастливое в том отношении, что я жила среди любивших меня, порядочных и честных людей.

В двадцатые годы, особенно после начала нэпа жизнь нашего дома оставалась, как и до революции, беспорядочной и довольно шумной. Володя был очень общительным человеком, имевшим много друзей, мама с папой — тоже. Почти каждый день в доме бывала разная публика, по большей части деятели уже не существующей меньшевистской партии, все люди интеллигентные и, каждый по-своему, интересные. Иногда же, на дни рождения и праздники, собирались большие, шумные компании, выпивали, ели что бог послал, пели песни под расстроенный рояль, стоявший в столовой. Папа к этому времени надолго выбыл из компании, но мама всегда участвовала в этих празднествах, которые часто длились заполночь. Я же их ненавидела, так как в эти дни нас, детей, рано загоняли спать. Я лежала и не спала, прислушивалась к тому, что делалось за дверью, и чувствовала себя несчастной, так как мне казалось, что мама как бы предает меня, веселясь с гостями. У меня возникало чувство покинутости, заброшенности, и я начинала громко, в известной мере демонстративно плакать. Когда же на мои вопли приходила мама, я не отпускала ее от себя, устраивала истерику, отравляя недолгие минуты веселья и оживления, не часто выпадавшие на долю моей бедной мамы. А ей в это время не исполнилось и сорока лет. В общем, вела я себя по-свински.

Но еще хуже было, когда мама (очень редко) уходила куда-нибудь в гости. Для меня это оставалось источником жесточайших страданий (и для мамы тоже). Скандал начинался с моих безуспешных попыток удержать ее дома. Я просила и умоляла ее не уходить, рыдала, цеплялась за ее платье, падала перед ней на колени. Однако она была неумолима в этих случаях и все равно уходила, хотя и с испорченным настроением. Домоседка тетя Соня после ее ухода звала меня в столовую, занимала чем-нибудь, успокаивала. Я вовлекалась в очередную игру и забывала свое огорчение. Но когда наступало время идти спать и я отправлялась в свою большую, пустую без мамы комнату, на меня снова нападало безысходное отчаяние и страх. Я ложилась в постель, но уснуть не могла и ждала маминого прихода. Часы тянулись невероятно долго, и после двенадцати, если мамы еще не было дома, начинала рисовать себе страшные картины: что с ней что-то случилось, что она попала под трамвай, что на нее напали разбойники, и принималась тихонько плакать в безысходной тоске и страхе. Сонину комнату отделяла от моей столовая, и тетушка не слышала моих тихих рыданий. Но их обычно слышал Сережа, спавший в столовой. Он тихонько вставал, приходил ко мне в комнату, садился на кровать и начинал меня успокаивать: уверял, что мама скоро придет, шутил и смеялся надо мной, спрашивал, почему именно маму должен задавить трамвай, старался отвлечь меня от моих страхов. Нужно было быть очень добрым и терпеливым для восемнадцати-девятнадцатилетнего юноши, чтобы возиться с моими глупыми фобиями и не спать, пока не спала я. А Сережа обычно дожидался прихода мамы и только после этого отправлялся в кровать. Я же испытывала такое счастье и успокоение с ее приходом, что, даже не поговорив с ней, усталая от слез, немедленно засыпала. И так продолжалось лет до двенадцати-тринадцати. Что это было за безумие — не знаю. Но думаю, что скорее всего в основе моего страха за маму было ощущение ужаса перед тем, что как и папу, я могу потерять и ее, и останусь совсем одна. Этот страх возвращался ко мне и позднее, когда я ждала по ночам мужа, а потом сына, но об этом после. Перенесенные в детстве нервные перегрузки на всю жизнь испортили мои нервы, наградили меня вегетативным неврозом, неврозом сердца и очень рано — гипертонией. Я уже говорила о гнете арестов и всего с ними связанного, что давил меня с детских лет. Последний раз, когда папу в 1922 году увели из нашего дома, куда он больше не возвратился, я, словно чувствуя это, разразилась страшными рыданиями, которые не мог успокоить ни он сам, утешая, что скоро вернется, ни мама после его ухода. Так началось мое полусиротство.