Борис Штейфон - Кризис добровольчества Страница 10

У главного вокзала нас ожидали дроздовцы капитана Туркула и громадная толпа, громко кричавшая «ура». Когда генерал Витковский со штабом проходил через вокзал на перрон, нам целовали руки, крестили, протягивали цветы…

Это были незабываемые, святые минуты!

Обстановка, однако, не позволяла отдаваться переживаниям, и, вернувшись в штабной поезд, мы немедленно принялись за работу. И генерал Витковский, и я — мы прекрасно угадывали, что все наши части переживают опьянение победой. Наш долг обязывал вернуть войска к их обязанностям: надежно прикрыть город извне и дать ему порядок внутри.

Закончив первоначальные распоряжения, мне пришлось по различным делам побывать в городе. Был уже вечер. Улицы пустынны. Тянулись только обозы, грохотали зарядные ящики. Какие-то солдаты расспрашивали «милицейского», как им выйти на Белгородское шоссе. Чувствовалась война.

Вернувшись на станцию, я увидел ярко освещенный поезд.

· Чей это поезд?

·

· Генерала Май-Маевского!

·

У себя в оперативном отделении я нашел ряд донесений и углубился в их разбор. Начальника дивизии не было. Дежурный офицер доложил мне, что его вызвал командующий армией.

Полученные донесения указывали, что некоторые части дивизии вместо того чтобы, согласно приказаний, выдвинуться за город, остаются на окраинах. Им, по-видимому, не хотелось из удобств большого центра уходить в темноту и грязь полевой жизни. Это было, конечно, недопустимо, ибо ослабляло оборону города, и я сейчас же написал соответствующие приказания.

Мои отношения с генералом Витковским были очень хорошие, и никаких разногласий, особенно в тактических вопросах, у нас не было. Я был убежден, что составленные мною приказания он вполне одобрит. Однако так как кроме этих приказаний у меня имелся ряд еще других вопросов, требующих спешного обсуждения, я решил лично пойти в поезд командующего. Генерала Май-Маевского, его штаб, генерала Витковского и других я нашел в вагоне-столовой. Судя по оживленным разговорам и раскрасневшимся лицам, ужин был в полном разгаре. Генерал Май-Маевский встретил меня радушно:

· Вот и прекрасно, что вы пришли. Садитесь.

·

· Благодарю, ваше превосходительство, не могу. Я пришел переговорить с начальником дивизии.

·

· С делами успеете. Садитесь. Вот вам стакан вина.

·

Командующий был явно навеселе. Меня выручил подошедший генерал Витковский. Доложив, что надо, я откланялся и ушел. Со мной хотел уйти и мой начальник дивизии, которого ужин у Мая мало привлекал.

Этот ужин, столь шумный и неуместный при существовавшей тогда обстановке, был очень мне не по душе. Правда, мы только что взяли Харьков, одержали блестящую победу, однако наше тактическое положение было далеко не закрепленное. Нас ожидал непочатый угол работы, работы большой, крайне серьезной и спешной.

Скоро вернулся и генерал Витковский. Еще в дверях оперативного купе он прошептал мне со свойственным ему комизмом:

— Понимаете, уже приехал. И Кутепов его не удержал!

Я умышленно остановился на этом ужине, так как это было начало длинного ряда ужинов, обедов и банкетов, которые устраивались в Харькове с прибытием туда генерала Май-Маевского и которые принесли в дальнейшем неисчислимое зло и армии, и русскому делу.

Обосновавшись в Харькове, генерал Май-Маевский под влиянием своих страстей все более и более отходил от дела и терял волю. Харьковское общество, в особенности первое время, чуть ли не ежедневно «чествовало командира». Одни это делали от души, не учитывая последствий, другие преследовали те или иные цели.

Жизнь Харькова во всех своих проявлениях быстро оживала. Громадный город, еще несколько дней назад затихший, угрюмый и придушенный террором, освободившись от большевиков, сказочно возрождался.

Заработавшие многочисленные административные и общественные учреждения, а вместе с ними и частная инициатива широко и всесторонне пошли навстречу разнообразным нуждам армии. Мне пришлось прожить в Харькове около трех недель. Не знаю, как было дальше, но при мне вся жизнь города протекала под лозунгом «все для армии». И это не была только фраза или выражение скоротечного порыва. Испытав все ужасы коммунизма, жители понимали, что охранить их от красного зла может только армия. Как в пасхальную ночь люди смягчаются сердцами и на время как бы отрешаются от своих страстей, так и в первый период жизни белого Харькова ни пороки тыла, ни партийная рознь еще не показали своего темного лика. Белая идея во всей своей основной чистоте, казалось, объединила всех — и правых, и средних, и левых. Входя в Харьков, Добровольческая армия надела свои лучшие белые одежды. К сожалению, на этих сверкающих и притягивающих своей чистотой одеяниях скоро стали появляться темные налеты. По мере продвижения армии к северу Харьков все более становился тылом, со всеми отрицательными оттенками этого понятия.

В течение многомесячной моей службы с генералом Витковским мы никогда не допускали у себя в штабе каких-либо празднеств или модных тогда «объединений». Дамы во всех своих разнородностях никогда не бывали нашими гостями. С такими привычками и взглядами на работу мы прибыли в Харьков. Скоро посыпались приглашения, начались чествования. Занимая официальное и по добровольческому масштабу видное положение, мы не всегда могли отклонять подобное внимание. Я ясно видел, как мои помощники — штабная молодежь, раньше такие старательные, скромные и домоседы, еле высиживают до вечера и всячески стараются удалить меня из штаба, чтобы немедленно выскочить и самим.

Каждый из нас или, во всяком случае, большинство провели четыре тяжелых года Великой войны, многие были уже более года в Добровольческой армии. Таким образом, в прошлом имелось 5 лет непрерывной опасности, тяжелых, кровавых переживаний и бесконечный ряд всевозможных лишений. Харьков являлся нашей «дневкой». Естественно, что каждый стремился по своим вкусам использовать эту «дневку». Что же касается вкусов, то если они вообще огрубели уже в течение Великой войны, то в период революции и гражданской войны еще более упростились. Натянутые нервы требовали и сильных ощущений. К тому же молодой в своей массе командный состав, офицерское мировоззрение которого сформировалось не в нормальных условиях мирного времени, а в обстановке более примитивных требований войны, на многое смотрел снисходительно. Да и трудно было требовать от 25-летних полковников уравновешенности и серьезности, свойственных обычно лишь зрелому возрасту.

Было бы несправедливо обвинять наше офицерство в том, что в дни Харькова и в последующие оно не проявило мудрости государственного предвидения. Строевое офицерство Добровольческой армии дало то, что имело — величайшую доблесть и беспредельную жертвенность, а мудрость и государственное предвидение должны были являться добродетелями вождей.