Игорь Оболенский - Мемуары наших грузин. Нани, Буба, Софико Страница 10

И вот в последний день у нас как раз осталось по франку. Вечером у нас уже был самолет, а днем мы хотели еще раз прогуляться по красивым старинным улочкам бельгийской столицы и, разумеется, пообедать столь полюбившейся картошкой.

Утром проснулись от звука скрипки. Нани удивилась: «Вай ме, откуда скрипка?» Я согласилась: «Потрясающе!» Выглянула в окно, и вижу, как во дворе стоит маленький мальчик, лет восьми, наверное, и играет на скрипке. Я тут же подозвала Нани: «Иди сюда, посмотри скорее». Она подошла, увидела, и тут же сказала: «Неси наши деньги!» Я принесла. И мы бросили этому маленькому музыканту наши последние два франка и остались в итоге голодные. Нани улыбнулась: «Ничего, в нашем самолете нас покормят».

Потом я не раз бывала у нее в гостях в Тбилиси. Познакомилась с ее мамой и папой. Удивительные были люди! Думаю, только у таких родителей и могла вырасти Нани. Только они могли воспитать такую дочь. И мама, и папа были необыкновенно интеллигентные, необыкновенно добрые, душевные. А как все пели! Приходили еще ее тетушки, все семейство садилось за стол, и раздавалось великое песнопение, от которого у меня наворачивались слезы, я не могла успокоиться, бежали мурашки по спине.

Я очень люблю Тбилиси. Я со всей «Орэро» подружилась. И, конечно, с Бубой Кикабидзе. Нани и Буба ведь всегда были партнерами. Как-то у Бубы был какой-то вечер в Доме актера в Тбилиси. Я тогда как раз была в гостях у Нани, и она меня взяла с собой, так мы и познакомились с Бубой. Он тут же стал меня обнимать за плечи и целовать в щеку — сразу стал родной.

И когда он получил шикарную 3-комнатную квартиру, я была приглашена на новоселье. Помню, Нани спросила: «Буба, ну как тебе твоя квартира?» А окна выходили в зоопарк. И Кикабидзе ответил: «Квартира неплохая, но окна нельзя открыть, потому что слоны под нами».

Они ведь чудесные люди, такие чудаки! Нани с очень большим чувством юмора, очень большим! Мы с ней всегда хохотали вместе.

И всегда звучало великое грузинское песнопение, которого больше нет нигде в мире. Чтобы внук, дедушка, бабушка — все подстраивались под голоса друг друга! С ума от такой красоты можно сойти.

Господь одарил этот народ музыкальностью, щедростью и таким добродушием, гостеприимством. Зайдите в любой дом, вас всегда примут — причем не только накормят, но и споют.

Я очень люблю Грузию. По красоте, а я объездила полмира, считаю, что Грузия — самый красивый уголок на земле…

Когда я вернулась в Тбилиси, меня пригласили в ансамбль «Орэро», самый популярный в те годы. Мама сказала — надо идти. И тут тоже проявилась ее мудрость.

Уход из «Рэро» был довольно болезненным. Я не смогла даже сказать Певзнеру, что ухожу. Просто старалась в последний период не ездить с ними на гастроли. Я тогда училась в консерватории и причины каждый раз были уважительные.

Но потом я перешла в «Орэро», и Котик воспринял это как предательство, он был обижен. Но я сказала, что хочу выступать сама. Потом Певзнер понял, что я на самом деле должна была двигаться дальше. Такое мне письмо прислал! И мы с ним до последнего его дня оставались друзьями. Он мне потом две песни написал. Одна лучше другой. И я их пою до сих пор.

Теперь все внимание было направлено на меня. И это было здорово. Начались гастроли по всему Советскому Союзу. Жуткие условия, плохие самолеты, грязные вагоны. Я переживала, но бросить не могла. Потому что понимала: это — мое.

Отношения с «Орэро» начали заканчиваться в 1975 году. Тогда из коллектива ушел руководитель Роберт Бардзимашвили, создав «ВИА 75».

Тогда Буба Кикабидзе стал руководителем «Орэро». Помню, был незабываемый концерт возле собора Метехи. Я пела «Аве Мария» на грузинском, словно паря в воздухе, обратившись лицом к Нарикала. Это было удивительно.

Увы, «Орэро» к тому времени напоминал поезд, который едет по инерции. Да и я отдала уже все, что могла. Просыпалась по ночам и думала, что мне делать? Очень переживала. И Бог послал Медею Гонглиашвили — пять лет каждый день она звонила мне и маме и говорила: «Давай сделаем сольный концерт». Я отказывалась: «Это неприлично — вот так взять и оставить их». Ведь акцент был на меня, зритель уже шел на меня. Но потом сказала мальчикам: «Вы меня извините». И они поняли, что лучше дать мне свободу.

Я проработала в «Орэро» 15 лет. Это был такой грузинский «Битлз». Наш руководитель всегда смотрел вперед. Когда мы вокруг света отправились на теплоходе и о нас фильм сняли — «Орэро» полный вперед!», это ведь был один из первых клипов! Замечательный фильм получился, а я какая там молодая!

В 1980 году я начала сольную карьеру. Хотя уход, конечно, тоже дался очень тяжело.

Удивительно, но даже когда в 1964 году я ехала во Францию, то не думала, что пение — моя будущая профессия. Как-то спокойно на все смотрела.

Восхищалась всеми вокруг себя. Я так выросла. Мама иногда говорила о какой-то певице: «Как эта девочка хорошо поет, я должна позвонить и сказать ей об этом».

Наверное, ей нравилось и то, как я пою. Иногда она говорила о ком-то: «Она поет, как ты». А мне не нравилось. Даже сегодня, когда слушаю свои старые записи, мне становится иногда стыдно. Подмечаю какие-то нюансы и понимаю, что не надо было так делать.

Первое время не осознавала, что пению надо учиться. Просто чувствовала, что называется, свое горло и делала так, как считала нужным.

Помню, в Баку один певец, хороший баритон, спросил, как я все это делаю. «Понятия не имею», — искренне ответила ему я.

Если надо, могу и оперным голосом спеть. И он у меня не изменился. Тональность я не поменяла.

То, что пение — моя профессия, я поняла, когда мне дали звание заслуженной артистки. Я уже пела в «Орэро». И параллельно выступала с романсами на каких-то концертах с Медеей Гонглиашвили.

Сольные концерты я начала давать только после сорока. До этого боялась. Не верила, что смогу. Сомневалась: ну что я за певица. Да и по сей день перед каждым выступлением думаю — примут меня сегодня или нет. В это, наверное, трудно поверить. Но те, кто меня хорошо знает, подтвердят.

Слава Богу, все концерты проходят блестяще. Честное комсомольское. Провалов не было. И такая аура в зале чувствуется, такая энергетика! Наверное, потому, что я целиком отдаю себя публике.

Я всегда жила на то, что зарабатывала пением. Как солистка «Орэро», получала очень мало. Когда уже давала сольные концерты в зале «Октябрьский» в Ленинграде, на которые приходили по 5 тысяч зрителей, получала 48 рублей за выступление. И это была самая большая ставка.

Мой импресарио, пожилой человек, Владимир Янковский, говорил, что ему стыдно смотреть мне в глаза. Потому что у метро билеты на мой концерт стоили гораздо дороже.