Сергей Максимов - Очерки о биографии и творчестве Страница 10

Художественные искания Максимова шли по пути становления этнографической прозы к циклу этнографических путевых очерков («Год на Севере») и к художественно-документальному эпосу («На Востоке», «Сибирь и каторга»), где от частных явлений писатель переходит к широким социальным обобщениям. Однако уже ранние произведения Максимова свидетельствуют о новом явлении в русской литературе — появлении этнографической прозы и о принадлежности писателя к этнографическому направлению.

В дальнейшем писатель стремится к поискам новых путей очерковой типизации. Если в очерках «Лесная глушь» в поле зрения писателя находились частные судьбы, отдельные социальные типы, то в следующем цикле — «Год на Севере» — воссоздается народная жизнь целого края. Отдельные очерки складываются в картины, приобретают характер типических обобщений социальной жизни, отражая существенные черты русской действительности. Очерки направлены на раскрытие тяжелого материального быта народа, однако в центре внимания Максимова прежде всего человек, народный характер во всех его жизненных проявлениях — в труде, материальной и духовной культуре. Это — очерки путевые, этнографические. С этнографической точностью передает Максимов материальный быт поморов, ненцев, коми. С документальной достоверностью воссоздает писатель внешний вид и интерьер поморских домов: «Сумские дома точно так же, как и все поморские, двухэтажные: у бедных в один этаж, и, в таком случае, с неизменными волоковыми окнами. Но как в том, так и в другом случае у каждого дома крытый двор, на который ведут ворота, и над каждыми воротами непременно или крест, или икона. Внутреннее расположение избы также одинаково со всеми поморскими избами и также старинное: неизбежная печь, рядом полати и грядки или воронцы. Подле печи с боку посудный шкаф — блюдник; в правом от входа переднем углу — божница; против среднего окна — стол; подпечки красятся синей и красной краской; двери и рамы также; простенки снаружи обмазываются обыкновенной охрой».

Этнографическое описание у Максимова всегда конкретно и полно передает изображаемую писателем картину. Он описывает в мельчайших подробностях избушки промысловиков, домашнюю утварь, одежду, пищу, рыболовные и охотничьи снасти. И стиль его очерков приобретает документальную конкретность. Она создается также включением в текст исторических источников, печатных и архивных. С ними вводятся в очерки сведения о поморских посадах, монастырях, городах. Они дополняются преданиями и рассказами местных жителей о Марфе Борецкой, Петре Первом, протопопе Аввакуме, о новгородском вечевом колоколе — все это свидетельствует об особом стиле его прозы.

Перед взором автора проходит история поморского края. Писатель-этнограф становится одновременно исследователем, историком и археологом. Но, прежде всего, ему была близка душа народная, народная психология, народное мировоззрение, которые он постигал своей человеческой чуткостью и талантом.

Народная психология, народные характеры раскрываются автором в трудовых сценах, в общении с рассказчиком, а также проявляются в живом бытовании народного творчества. Герой большей частью не назван, не конкретизирован. Повстречается он на пути автору, ответит на его вопросы, расскажет свою историю и исчезнет со страниц книги. Это — рыбак, извозчик, охотник, монах, лодочных дел мастер. В создании характера особую роль играет речевая манера человека, раскрываемая в разговоре с рассказчиком. Так, например, писатель передает свой разговор с ямщиком: «Что же, у вас дорога-то тут и идет подле самой воды? — Дорога горой пошла. Да, вишь, теперь куйнога, а по ней ехать завсегда выгодней: и кони не заматываются, и твоей милости не обидно. Горой-то, мотри, всего бы обломало».

В повествование включаются и картины нелегкого крестьянского труда на моржевых промыслах. Рассказы поморов раскрывают народные характеры, острый ум, смекалку. Крестьянин-рассказчик говорит писателю: «Люблю забаву эту. Я завсегда стою с кутилом наготове, поэтому люблю забаву эту. Тут приглядка первое: весельщик умей тебя так к зверю подывести, чтобы весь он лежал перед тобой, как на блюдце, всего бы его тебе было видно. Подъехали, например… к самому зверю подъехали, вынул я его: спит, скорчившись, по-своему обычаю. Знаю, что кутилом так-то его не возьмешь: проскользнет какой хоть острый носок между морщинами. Кожа его — известная кожа: толще ее и на свете-то есть ли? Промахнуться — стыд по-моему; пусть промахивается малый ребенок, а не наш брат. Я вот на веку-то своем на руку за вторую сотню разбойных-то моржей считаю».

Не скрылось от взгляда писателя социальное и имущественное неравенство поморов. Максимов статистически точно указывает, какую часть добычи лова присваивает хозяин, характеризует жизнь кенского поморья как «крайнюю, рваную, беззащитную бедность».

В целом, в очерках «Год на Севере» воссоздается картина этнографических наблюдений быта народов севера. Автор не только описательно с точностью этнографа запечатлевает увиденное им, но и включает в текст повествования диалоги с крестьянами, проводниками, охотниками-промысловиками, приводит рассказы бывалых людей, предания, песни. Все это создает образ сурового северного края.

Пейзаж Максимова в этом цикле определен в пространстве и времени: «Влево от дороги, по всему склону горы, рассыпалась густая березовая роща, оживляющая тяжелый густой цвет хвойных деревьев, приметных только при внимательном осмотре. Роща эта сплошной, непроглядной стеной обступила зеркальное озеро, темное от густой тени, наброшенной на него, темное оттого, что ушло оно далеко вниз, разлилося под самой горой, полной и рыбы, и картинной прелести, гладкое, не возмущенное, кажется, ни одной волной. Солнце, разливавшее всюду кругом богатый свет, не проникало туда ни одним лучом, не нарушало царствовавшего там мрака». Однако не только ландшафтный статичный пейзаж характерен для очерков. Картины промыслов и жизни местных жителей представляются на фоне природы, которая изображается в движении.

В очерке «Новоземельские моржовые промыслы» писатель передает свое впечатление от северного сияния: «Справа и слева, спереди и сзади опять залегает неоглядная снежная степь, на этот раз затененная довольно сильным мраком, который в одно мгновенье покрыл все пространство, доступное зрению, и, словно густой, темный флер, опустился на окольность. Вдруг мрак этот исчез, началось какое-то новое, сначала смутно понимаемое впечатление, потом как будто когда-то изведанное: весь снег со сторон мгновенно покрылся сильно багровым, как будто занялось пожарное зарево, кровяным светом. Но прошло каких-нибудь пять мгновений — все это слетело, снег продолжал светиться своим матово-белым светом». Картины приближающегося сияния сменяют одна другую: неоглядная снежная степь, внезапное появление багрового кровяного света, снова кромешный мрак и, наконец, чудное зрелище на темном небе.