Туре Гамсун - Спустя вечность Страница 10

Я сажусь за стол. Он тоже весь в шрамах и метках, никто и ничто не избежит укусов времени. На краю столешницы я нахожу две буквы — Т. Г. — мои инициалы, вырезанные мною финским ножом. У нас с братом у каждого был свой нож. Но прежде чем завернуть их в цветную бумагу и положить под елку, отец сточил на них опасные острые кончики. Мы, конечно, рассердились, однако мой нож оказался достаточно удобен, чтобы вырезать буквы, которые можно было прочесть. Не помню, обнаружил ли эти буквы отец. И без них хватало проделок, за которые они с матерью выговаривали нам, а то и оставляли их незамеченными. Мы ничем не отличались от других мальчиков, у которых в руках оказывались ножи. Сколько их было, этих случаев, когда мы должны были явиться в комнату отца и выслушать заслуженный выговор или одобрение, по самым разным поводам.

Наши отношения с отцом и матерью были далеко не такими, как отношения других детей, наших друзей, живущих в Эйде, с их родителями; я замечал это, потому что мы постоянно были при них. Но вряд ли они что-то потеряли от этого. Речь идет только об оценке ценностей. Но наши необычные отношения с родителями иногда доставляли мне неприятности: меня, к примеру, дразнили за то, что мой отец — писатель! Если не считать этих дразнилок, думаю, отца нисколько не огорчало такое пренебрежение к его профессии. Писатель и земледелец, он часто предпочитал последнее. Однако дети в приходе Эйде наверняка слышали от взрослых, что он пишет подозрительные книги. Так я думаю сейчас, а вообще это давно не имеет значения, и я не помню, чтобы это как-то мешало нашей дружбе с соседскими детьми.

Воскресная школа в Вогснесе была для нас во всех отношениях приятным и полезным развлечением. Должен сказать, что я с радостью вспоминаю эти часы. Двое наших соседей — я назову их имена, потому что это были достойные люди, — Нильс Гюндерсен и Ларе Эдегорд — принимали в свою школу всех детей, желающих ее посещать. И мы ее посещали. Там нас не путали рассказами об аде, зато читали нам назидательные рассказы о любви к ближнему из сборников «Магне» или «Для бедных и богатых». И моим родителям никогда не приходило в голову поколебать ту веру, которую нам тогда внушали, хотя мне все-таки казалось тяжкой обязанностью любить всех людей без исключения. Я помню, как это объяснял нам Ларе Эдегорд: «Если кто-то говорит плохо о твоих родителях и тебя это огорчает, значит, ты любишь своих папу и маму». Простое и понятное объяснение, хотя оно и не охватывает всю проблему в целом.

Я часто мысленно возвращаюсь к ним, к нашим добрым наставникам, у каждого из которых было свое скромное хозяйство в Стурёйгарне. Они потихоньку возделывали землю, пасли скот, разводили фруктовые сады и держали свою воскресную школу. На этих занятиях у меня было достаточно времени, чтобы, как это свойственно детям, изучить наших наставников, — лица, голоса, немного монотонное, без пафоса, чтение, — они не были опытными проповедниками, но относились к нам с отеческой добротой.

В старости человеку иногда бывает дано явственно увидеть то, что случилось очень давно, он может повторить услышанные когда-то слова, увидеть улыбки, услышать смех, тогда как события, случившиеся относительно недавно и куда более значительные, начисто исчезают из его памяти. Так бывает, когда крут замыкается и человек подходит к последнему таинству. Я размышлял над этим, вспоминая свою жизнь, как, наверное, и многие до меня.

Таинство — мистика. Я раскрываю словарь и нахожу, что слово мистика греческого происхождения, оно означает «закрываться» и употребляется о глазах. Все сходится.

Школа в Вогснесе, как я в тот же день обнаружил, нисколько не изменившаяся, по-прежнему стоит в конце старой школьной дороги. Там каждый год устраивались рождественские елки, куда приходили и взрослые и дети. Мы пели псалмы, водили хоровод вокруг елки, и всем детям раздавали сладости. Однажды, мне тогда было лет десять-двенадцать, наш новый учитель дал мне рассказ и попросил прочитать его на Рождество. Я нехотя согласился и взял рассказ домой.

Отец нашел рассказ слабым, лишенным юмора, просто скучным. Своим четким и ясным почерком — мне всегда было легко его читать — он начал править прямо в книге, вписал в рассказ несколько абзацев, что-то вычеркнул, что-то добавил и приписал веселый конец. Не хватало, чтобы его сын на рождественском празднике читал эту грустную историю, к тому же так плохо написанную!

Мое чтение имело успех, зрители смеялись и аплодировали. Но сам рассказ с отцовскими поправками и дополнениями, к сожалению, потерялся. Едва ли он стал шедевром, несмотря на приложенные отцом старания, но это несомненно был ценный курьез, и мне жаль, что я его не сохранил.

В нашей старой школе в Вогснесе не было водопровода. Воду приносил из колодца один из старших учеников Улав, это была его постоянная работа. Ведро с ковшом стояло в коридоре, эту воду мы пили, все из одного ковша, так было принято и до нас.

Мама изменила этот порядок. Она созвала школьный совет, постановивший, чтобы каждый ученик приносил с собой свою кружку.

В те годы туберкулез был весьма распространенной болезнью среди детей и молодежи. Племянник отца Оттар — сын дяди Уле, сапожника в Хамарёе, — которого отец выписал к нам, чтобы сделать его управляющим в Нёрхолме, приехал со своей женой Хильдой. К сожалению, они недолго прожили с нами. Такой белокурый, такой красивый и такой добродушный Оттар был болен туберкулезом. Они прожили у нас года два-три, я хорошо помню их обоих. Отец вызвался устроить его в санаторий, но Оттар отказался — он хотел вернуться в Хамарёй, надеясь, что дома он поправится. Но дома он умер. Между прочим, именно там он и заразился туберкулезом. А вот с Хильдой мне довелось встретиться через сорок пять лет, когда я был в Хамарёе по случаю традиционных Гамсуновских чтений. Она почти ослепла, но была приветлива и добросердечна, какой я ее и помнил. Мы оба обрадовались этой встрече.

В дни моего детства в самом Эйде и в окружавших нас усадьбах не предпринимали никаких мер, чтобы уберечься от туберкулеза. Я долго с грустью вспоминал, как болел мой друг Улав, он умер года через два после окончания школы. Улав тоже не был в санатории, его мать считала, что такова воля Божия: и ее муж, и младший сын умерли от чахотки, а теперь вот — и Улав.

Мама пыталась помочь им, но столкнулась с непониманием. Мы все очень любили высокого, худого Улава. Он часто приходил в Нёрхолм, помогал нам выпалывать сорняки и немного на этом зарабатывал. Мама поинтересовалась у нашего домашнего доктора, есть ли у Улава надежда выжить. Доктор грустно покачал головой, но сказал, что Улаву будет легче, если ему каждый день давать понемногу портвейна — Улаф пил его с удовольствием…