Михаил Горбов - Война Страница 10

Пришел я в себя только на следующий день к вечеру. Меня с поля перевезли в лазарет, тот самый, в котором я ночевал по приезде в армию. Об этом я, конечно, ничего не помню, как не помню — кто меня привез туда и на чем. Ударившись о снег лицом и спиною, я получил сильнейшую контузию, да к этому и вывихнул челюсть. Пять коренных зубов оказались выбитыми, и лицо распухло все на левую сторону. Я не мог ни раскрыть рта, ни говорить, ни есть. Спина страшно болела, и, раз приняв согнутое положение, я никак не мог выпрямиться. При малейшем движении меня, как иглой, пронизывала ужаснейшая боль, так что я уже лежал боком и старался не двигаться. Положение это было невтерпеж тягостно, половина меня самого находилась не на койке, а на весу, и я лежал, опираясь на подставленный стул. На следующий день изо рта при кашле пошла кровь, постоянно набирающаяся во рту, а выплюнуть ее было почти невозможно, так как малейшее движение даже губами вызывало тоже боль. Так пролежал я почти две недели, уже и не надеясь когда-либо выйти из этого окаянного лазарета. Лечения из-за отсутствия лекарств не было никакого; иногда приходил военный врач и бодрым голосом говорил мне: «А ну, посмотрим, что у вас в ротике делается? У, голубчик, да у вас там все запухло. А ну, выплюньте-ка, что у вас во рту».

От этого мне легче не было, а только брала досада и страх, что я останусь калекой. Была, правда, очень милая сестра. Она мне помогала тем, что давала мне с ложки теплого чая, больше я ничего не мог принять. Лазарет этот был битком набит, вонь стояла ужасающая, не было никаких лекарств, не было даже освещения. С наступлением темноты мы погружались в полный мрак и так лежали до утра. С утра же начинался длинный и тяжелый день, без надежды на облегчение, с тупой болью во всем теле. Несколько дней спустя меня навестили из моего отряда. Приехавший офицер привез мне от командира документ, по которому я был зачислен в отпуск с правом ехать домой. Рассказал мне о том, как после нашего неудачного полета трудно было привести в порядок все-таки попорченный «Брандер», что пришлось задержаться почти на неделю, но что в конце концов командир вылетел в отряд; вообще новости из отряда. Все это меня не так уже интересовало в ту минуту. Мое желание было теперь как можно скорее выбраться из лазарета и добраться домой, где я надеялся подлечиться. Для этого у меня за обшлагом лежал пропуск. Его я берег как глаза.

Едва ли не хуже боли были вши. Уже в отряде они начинали меня грызть и противно щекотать, ползая по мне. Но в этом чертовой памяти лазарете я их набрался столько, что страшно вспомнить. Они не давали мне покоя ни минуты, все время передвигаясь по мне. А почесаться было совершенно невозможно. Скверными были эти две недели, и не могу не признаться, что больше всего меня беспокоила непрерывно наполняющая мой рот кровь. Откуда она идет? И дышать становилось все труднее. Но вот настал едва ли не самый счастливый день моей жизни. На вокзале был сформирован санитарный поезд, и нас предполагалось отправить в Новороссийск. Это был первый уходящий на юг санитарный поезд, составленный из вагонов третьего класса. Поезд этот забрал нас всех; теснота была неописуемая, лежали и стояли даже в коридорах. Но уже всему мы были рады, лишь бы выбраться из лазарета на свежий воздух.

В Новороссийске нас выгрузили прямо на перрон в ожидании того, что дальше делать с нами. Оказывалось, что никаких мест ни в одном лазарете для раненых и больных нет и что нас будут размещать по частным домам. И вот, лежа на носилках на перроне, я вдруг услышал: «Миша Горбов!» Мой товарищ по гимназии, Степа Хаспехов, уроженец Новороссийска, обходил раненых с двумя своими сестрами, чтобы взять домой к себе кого-либо. Надо же было ему натолкнуться на меня. И вот я оказался в богатом армянском доме. Приняли меня как самого дорогого и близкого человека. Вызвали прежде всего доктора. Он нашел, что в левом легком сильное кровоизлияние, что, кроме того, хребет мой в области таза получил некоторое искривление и что челюсть, вероятно, треснула. Радиоаппарата не было, и точно определить этого было нельзя. Велел ни в коем случае не лежать, а сидеть, и дал разных успокаивающих боль лекарств. До конца моей жизни буду благодарен Хаспеховым за их уход и ласку. Много часов провел я в обществе милых этих армяночек и, конечно, уезжая, оставил там и сердце мое. И как было его не оставить?

Прожив у них с месяц, я решился все же ехать дальше. Уже без вшей, в чистом белье и починенной форме летчика, собрался я в путь. Долго прощались мы с черноокой Ниной, и, как ни старался я взять с собою все, что имел, пришлось оставить половину сердца. Степа меня не провожал: пока я гостил у них, он тоже ушел в армию.

Пароход, идущий в Севастополь и заходящий в Ялту, однако, не ушел в назначенный день. До Хаспеховых было далеко, и я на пару дней приютился в офицерском собрании, и там мне было очень хорошо, мы даже подружились с каким-то полковником на почве крайней ненависти к революции. Наконец пароход сообщил, что можно грузиться. При входе на трап военный контроль проверял документы. Прошло уже много людей, прошел и я и ждал моего нового товарища. Но вот и он с багажом подошел к трапу. И тут же один из военного контроля, подставив ему револьвер прямо под нос, скомандовал: «Руки вверх!» Медленно поднял он руки.

— Что, сволочи, узнали? — сказал он.

Ему сорвали погоны, закрутили руки за спиною.

— Долго с тобою возиться не будем! — И повели.

До вечера пароход не собрался отчалить. А когда стал отходить от пристани, мы услышали одиночный выстрел. «Готов, — сказал мне стоящий рядом военный. — Много их тут, мерзавцев, среди нас и много они делают нам вреда. А как их разберешь? Вот вы ведь с ним сошлись? А это был подосланный большевиками партийный агент».

По палубе же метался молодой человек. Его жена и старуха мать остались на берегу. Как он мог сесть на пароход, не посадив сначала своих? «В бильярд заигрался», — объяснял он. Дураков на свете, как видно, много.

Не помню, сколько времени надо было, чтобы дойти до Ялты. Пришли мы рано утром. Было еще темно, и ходить по городу по военному положению до рассвета было нельзя. Долго я ждал, пока сумерки разошлись, пока я узнал знакомый мол и на склоне горы самую Ялту. Совершенно ясно помню теперь, кажется, каждый мой шаг по этой земле, ведущей меня домой. Долго поднимался я по Аутской улице к дому, из которого ушел пять месяцев тому назад и который иногда и не надеялся увидеть опять. Что там?

И вот оказалась передо мною та самая дверь. Я постучал и через несколько минут услышал голос Маши: кто тут?

Пробираясь между дочерьми в ночных рубашках, уже сильно немощный папа старался добраться до меня, и, наконец почувствовав меня, он долго ощупывал меня, не видя без очков.