Сергей Капков - Королевы смеха. Жизнь, которой не было? Страница 10

Серафиме Бирман не очень-то везло на рецензии. Порой были оценки жестокие, беспощадные, уничтожающие. «Конец эксцентрической школы» – так называлась напечатанная в 1936 году статья Бориса Алперса, отвергшая артистическую ценность нескольких актеров (в их числе Игорь Ильинский, Вера Марецкая, Сергей Мартинсон). Особенное порицание известного критика вызвала Серафима Бирман в роли королевы Анны в инсценировке Гюго «Человек, который смеется». Но спектакль посетил Горький и сказал Серафиме: «Хорошая королева». Спустя несколько лет, когда актрису терзали мучительные сомнения в своей пригодности для театрального дела, ей поручили «Вассу», и она написала письмо Горькому, просила его ответить на вопросы по пьесе, ее образам, характерам. Он ответил и благословил на постановку…

Следующий этап – театр, получивший название Московский государственный театр имени Ленинского комсомола. Он составился из трех групп: бывшего ТРАМа, бывшей Студии Р. Симонова и группы актеров бывшего МХАТ-2. Бирман поспешила туда вслед за Берсеневым и Гиацинтовой. Любимов-Ланской не отпускал ее, но актриса заявила: «Евсей Осипович, не задерживайте меня! Сейчас я вас люблю, а если будете насильно меня удерживать, я возненавижу вас!»

Всегда интересно начинать что-то новое, почти с нуля, тем более – строить собственный театр, как его видишь, понимаешь и чувствуешь. Берсенев вспоминал, что поначалу им с Гиацинтовой и Бирман пришлось очень трудно. Они знакомились с труппой и убеждались, что воспитаны все по-разному, и будущее театра каждый представляет себе по-своему: «Были несомненно талантливые, а были и бездарные, но зато очень разговорчивые, склонные к демагогии молодые люди. «Я с производства, вы мне должны только главные роли давать!» – требовал один. Зато другой заявлял: «Я года два-три вообще играть ничего не буду, мне еще надо поучиться». Третий требовал, чтобы мы дали обещание никогда не ставить никаких классических пьес… И т. д. и т. п…»

Театр обрел новое дыхание, заслуженно и прочно занял место в ряду лучших сценических коллективов страны. Немало поспособствовала тому твердая рука Берсенева-руководителя, его умение сплотить и вести за собой труппу, уверенная свобода его режиссерского почерка, актерский талант. Приходилось работать с Афиногеновым, Горбатовым, Лавреневым… Но великая «тройка» пробивала и Толстого, и Ибсена, и Диккенса, и Ростана. В годы войны самыми популярными спектаклями театра стали «Парень из нашего города» и «Так и будет» Константина Симонова. В последнем Бирман сыграла Анну Греч и подружилась с исполнительницей главной роли Валентиной Серовой. Об этой работе есть театральная легенда. Бирман очень не любила отсебятины на сцене, но на премьере ее партнер забыл слова. Он начал: «Когда я смотрю в ваши глаза…» и замолчал. И Бирман подхватила: «…То не замечаете моего длинного носа». Раздались аплодисменты, и Симонов вписал эти слова в текст пьесы.

Серафима Бирман поставила на этой сцене «Зыковых», «Живой труп», «Сирано де Бержерака», «Под каштанами Праги», «Русский вопрос», вторично – «Вассу Железнову», сыграла несколько заметных ролей.

«Зыковы» шли с фантастическим успехом. В роли Павлы – звезда кино, молодая вдова Героя Советского Союза прославленного летчика Серова, любимица самого Сталина Валентина Серова. К ней особое внимание и публики, и критики, и власти, что чрезвычайно раздражало одних и настораживало других. Берсенев мирился с характером актрисы, которая постоянно снималась в кино, жертвуя репетициями, но – больше того – была еще и упрямо независимой в своих поступках и суждениях. Что самое удивительное, мирилась с этим и Бирман. Сегодня трудно понять, почему Серафима Германовна прощала Валентине и прогулы, и нервные срывы – из-за покровительства Сталина или личной симпатии к этой ни на кого не похожей актрисе. Так или иначе, но их дружба началась с «Зыковых». Более того, на этом спектакле Серову увидел на сцене поэт Константин Симонов, и начался их воспетый впоследствии, но весьма драматичный роман. А Бирман стала опекать свою молодую коллегу.

Любопытно, что спустя годы, когда уже были написаны «Жди меня» и «Мне хочется назвать тебя женой…», когда Серова пережила бурный роман с генералом Рокоссовским, Симонов со своими душевными переживаниями пришел именно к Бирман, после чего она написала Валентине: «…Он ошеломил меня своим переживанием, своей просторной душой, своей огромной любовью к Вам. Такую любовь, если она не очень нужна Вам, переносить трудно и крайне ответственно… Я не считала его раньше настоящим, каюсь… Я не очень люблю удачливых людей. Они неизбежно душевно жиреют – у него удача книжек оправилась тем страданием, которое он видел, и своим собственным…» Вскоре Валентина помирилась с Симоновым.

Кстати, в том же письме Бирман и корила коллегу: «То, что во всех Ваших решениях театр не играет никакой роли, беспокоит меня… Человек Вы одаренный, но Вы любите себя в искусстве, а не искусство в себе. Я сама тяжелый человек и, быть может, себялюбивый – очень я одинока в своем жизненном и московском пути, но я люблю искусство, ей-богу, больше себя…»

Со всеми пигалицами в театре Серафима Германовна была на «Вы». Писала она многим, получала огромное количество писем. Ее спрашивали: «Как вы успеваете всем отвечать?» – «Если я не отвечу, у меня такое чувство, что я положу человеку в его протянутую руку камень».

Дружить с ней было непросто. Доставалось даже Берсеневу. Завидев однажды, что ему принесли чай с бутербродами во время репетиции, Серафима Германовна воскликнула: «Ваня, в храме?!» И перестала с ним общаться. Она даже отказалась сесть в одну машину с ним. Они жили поблизости и в театр и домой ездили всегда вместе. Но в тот раз очевидцы рассказывали, как по Тверской решительно вышагивала Бирман, Берсенев ехал за ней медленно вдоль тротуара, а Гиацинтова – жена Ивана Николаевича – уговаривала: «Сима, сядь, не валяй дурака!» Бирман оставалась непреклонной в своем демарше.

Другой случай описал Владимир Зельдин в своей книге «Моя профессия: Дон Кихот». Он столкнулся с максимализмом Бирман в самом начале своего творческого пути: «Однажды она преподала мне жестокий урок, который я запомнил на всю жизнь. Мы с Лялей Викланд играли юную влюбленную пару в пьесе «Салют, Испания!». Пьеска была так себе… Помню только одну сцену: митинг коммунистов на похоронах своего товарища. Играли все серьезно, трагично, по-моему, даже гроб стоял на сцене. Мы с Лялей – в массовке, которая живописно сгрудилась вокруг гроба. Стоим, слушаем. Ни слова я не говорю в этой сцене – и не сказал! Только еле заметно улыбнулся. Может быть, своим мыслям. А Бирман это увидела! И мне после спектакля… объявили бойкот. Ни она, ни Гиацинтова, ни Берсенев недели две со мной не разговаривали. Боже мой, как я мучился! Как переживал, как потом ходил просить прощения… Может быть, это было жестоко по отношению к мальчишке, но с профессиональной точки зрения, наверное, правильно… Я отвлекся, я выключился из «предлагаемых обстоятельств». Я посмел (!) играть не затрачиваясь, мыслями и сердцем я в спектакле отсутствовал…»