Инга Мицова - История одной семьи (ХХ век. Болгария – Россия) Страница 101

Но мама стояла на своем. Тогда папа сказал:

– Ты вообще не любишь гулять, не любишь реку, море…

И мама, спустившись с табурета и глядя в окно, из которого было видно только облупленное крыло нашего дома, задумчиво произнесла:

– Я житель простора, полей, не морей, но горы я тоже люблю.

– Вера, – закричал папа, – ты сама это придумала или это стихи?

В Астрахани пропало слово «трибунал», но вместо этого в нашем доме появилась женщина с бульдожьим лицом, кажется, папина заместительница по кафедре, жена прокурора. Зачем ходит? Конечно, следить. Следить и доносить мужу – это ясно. Прокурор – расшифровываю без труда: это человек в синем костюме, в погонах, высокий, худой и черный, которому ничего не стоит обвинить папу и запрятать в тюрьму. Он всемогущ. Я уже не верю в справедливость, хотя никто об этом не догадывается, даже себе не признаюсь в этом. «Справедливая» – так дразнят меня. «Посмотрите, идет справедливая!» Да, не только папа говорил: «Ингуся, ты ведь справедливая, объясни маме».

Ранней весной 45-го папа, вернувшись из командировки после маминой телеграммы: «Инга болеет, возвращайся скорее», привез подарки: мне – большую куклу с закрывающимися глазами, в русском народном костюме, а Вовке – резиновую большую собаку-бульдога. Жена прокурора сидела за столом, мы пили чай, мама сказала:

– Покажите подарки, которые привез папа.

Я показала куклу, а Вовка схватил бульдога, сжал его морду и гавкнул. Родители поняли слишком поздно. Лицо у жены прокурора дернулось, она отшатнулась, было ясно – узнала себя. Мама переживала больше папы.

– Может, тебе показалось, что она дернулась? Но действительно – до чего похожа, – смеялся папа.

– Мстительная она или нет? – раздумывала мама. – Что могут придумать? Да все могут придумать. Задержался в Москве… зачем ездил?

Перед отъездом в Москву папа договорился с мамой:

– Если надолго задержусь – шли телеграмму: «Инга болеет».

– Накликали, – говорит папа, возвратившись по телеграмме.

Я действительно заболела. И не какой-то там простудой, а по-настоящему – легкими, с температурой, небольшой, но постоянной.

Не знаю, что мной двигало, может, слова про телеграмму. Только я вместо школы спускалась в подвал нашего дома и там неподвижно стояла в воде, насквозь продуваемая ветром, – несколько часов каждый день. В школу ходить было не противно, я уже освоилась, зубрила дословно про шпат, сланцы и слюду, а также историю, но с наступлением марта мне расхотелось туда ходить. Я это проделывала совершенно спокойно, будто так полагалось – вместо школы спускалась в подвал. Нескольких дней хватило – у меня воспалились железки, поднялась температура, меня отвели на рентген, мама послала заветную телеграмму. Температура держалась более месяца.

В Астрахани папа постепенно отдаляется от меня. Он часто отсутствует, очень занят, а если свободен, то спит днем на раскладушке около раскрытого окна, мухи тучами вьются над ним, он охает, сучит, как младенец, босыми ногами и причмокивает, иногда вдруг вскакивает с выпученными глазами, хватает противогаз, обрывает трубку, натягивает резиновую маску на лицо и опять валится на раскладушку. Мы втроем, не шевелясь, смотрим на чужое лицо, обтянутое противогазом. Шевелиться нельзя – он спросонок может кинуть всем, что попадется под руку.

– Как не задохнется? Как может спать? – недоумевает мама.

Потом просыпается, обводит нас взглядом, вскакивает, наклоняется над тазом, молча хлопает по шее, я лью ему на голову воду из зеленой эмалированной кружки, он нетерпеливо хлопает опять, показывая, куда лить. Эта кружка, с которой он не расставался во время войны, уже с черной вмятиной на боку и с облупившейся синеватой эмалью внутри, последовала за нами в Болгарию, была с ним до смерти. Сейчас она у меня.

– Ох-ха! Горячо! – кряхтит он.

– Здравко, как можно, такой кипяток, – говорит мама.

Он не слушает, все так же молча хлопает по шее, требуя продолжения. Папина шея длинная и худая, в старости она стала плотной, с глубокой поперечной морщиной на затылке.

В Астрахани мама ходит в библиотеку и читает, читает запоем. Ведь прошло более четырех лет с тех пор, как держала последний раз книгу в руках. Перед сном, уже в кровати, мама читает вслух Лермонтова, Пушкина, Некрасова. Вовка с первых строк распознает поэтов, я равнодушна. Но Гоголь пугает. Не «Вий», не «Красная свитка» – пугает страшный, загадочный колдун, выросший до неба… Кроме Гоголя, пугают «Записки следователя» Шейнина. Гоголь пугал мистическим ужасом, Шейнин пугал полной достоверностью. «Черная кошка» все еще гуляла по Астрахани.

Казалось, война для меня кончилась еще в Самарканде. Но в Астрахани, в серой яме, война опять вспыхнула, и голос Левитана возвещал: ожесточенное сопротивление на подступах к Кёнигсбергу… Потсдаму… при переправе через Шпрее. Из того времени вместе с Кёнигсбергом остался Роттердам. Раскатистое слово, казалось, звучало в астраханской кухоньке торжественным голосом Левитана: «От Советского Информбюро. На западном фронте продолжаются ожесточенные бои на подступах к Роттердаму».

…В середине 1990-х, оказавшись в гостях у моего сына Георгия (Геши) в Голландии, мы поехали в Роттердам. Пока ехали по городу, я с жадностью всматривалась в здания, искала отметины прошлых сражений, смотрела на реку Рейн; мне казалось, именно здесь шли бои, когда мы жили в 44-м в Астрахани. В Роттердаме я хотела посетить русскую церковь и причастить внучку Сашу. Маленькая квартира на первом этаже большого, красного кирпича, с вензелями, дома была переоборудована под церковь. Пока мы с Володей и маленькой Сашей стояли около парадного, на велосипеде, запыхавшись, подкатил потный толстый монах. Он соскочил с велосипеда и устремился в подъезд. Когда я вошла в церковь, он исповедовал, чуть отгородившись занавеской. Мне показалось, что от его разгоряченного лица идет свет, и я стала в очередь на исповедь к нему, православному голландцу, а не к молодому священнику, недавно присланному из России. Я прошла за занавеску и сразу заплакала.

– Мой сын с семьей живет в Голландии, мне через неделю уезжать. Второй сын в Америке, я только что оттуда… Я не могу без них жить… совершенно не могу…

Я плакала, монах задернул занавеску. Он слушал, внимательно наклонив голову.

– Иногда люди бывают на расстоянии гораздо ближе друг другу, – сказал он на ломаном русском, – расстояние не помеха для любви. Вы молитесь, молитва будет крепить любовь, и у вас там, – он указал вверх, – возникнет такая крепкая связь, которой, может быть, не было, когда вы жили вместе.

Я перестала плакать, поверив ему…

Как ни странно, Дня Победы я не помню. Все-таки память – вещь несовершенная… Вероятно, это было в тот солнечный день, когда мы всей семьей шли в толпе по городу. Именно этот залитый солнцем день запомнился. Все смеялись, кричали, шумели, на одной из улиц у ворот стояла ярко накрашенная женщина, меня она поразила: она никуда не шла, стояла и улыбалась, будто принимала парад, а рядом с ней моя одноклассница Зина. Зина подбежала ко мне и сказала, что это ее тетя. Я чувствовала, что она гордится тетей. Из всего третьего класса я запомнила только Зину, да еще влажные руки моей тихой соседки по парте Нины, она была из Ленинграда, у нее не было зубов, все пропали в блокаду, и было плохо с легкими. Потом по просьбе моих родителей меня пересадили к Зине, у меня тоже неважно было с легкими.