Александр Бондаренко - Михаил Орлов Страница 102

Очень красиво, но не очень достоверно. И «сорок прозелитов», и то, как новоиспечённый граф «обещал посвятить всю жизнь свою государю», и даже подробности отъезда Михаила Фёдоровича из крепости…

Все «красоты» решительно перечёркивает резолюция барона Дибича на докладной записке Следственного комитета: «Продержав ещё месяц под арестом, и в первом приказе отставить от службы с тем, чтобы впредь никуда не определять. По окончании же срока ареста отправить в деревню, где и жить безвыездно; местному начальству иметь за ним бдительный тайный надзор»{379}.

При чём здесь барон Дибич, начальник Главного штаба? Да при том, что государю очень хотелось хотя бы ущипнуть младшего Орлова, не напрягая отношений с Орловым-старшим. Вот и сделали по старой русской пословице: «жалует царь, да не жалует псарь»… Мол, государь хотел освободить Михаила побыстрее… но отменять приказ начальника Главного штаба было неудобно.

Знакомые декабристы — в том числе и сослуживцы — его осуждали. Старинный друг и beau-frere Волконский писал так: «Лицо замечательное по уму, образованности и сердцу, преисполненному чувством полезного, бывшему впоследствии светилом среди молодёжи, но не оказавшему впоследствии того, что ожидали от него при грозных обстоятельствах 1826 года»{380}.

Непримиримый Михаил Лунин[238] прозрачно намекал (смысл намёка мы объясним чуть ниже) на Орлова: «Обозначим людей другого рода: помилованных по нашему делу. Их лыком шитая тактика небезопасна для неопытных. Одни прикидываются угнетёнными патриотами и успевают покорять удивление простаков своего квартала, издавая сочинения, которых никто не читает, и покровительствуя школы живописи…»{381}

Из крепости Михаил был освобождён 17 июня 1826 года. 19-го он уже был в Москве, и у дверей его квартиры стояли часовые. Для того чтобы увидеть зятя, Николаю Николаевичу Раевскому пришлось обращаться к московскому генерал-губернатору… В конце месяца фельдъегерь сопроводил Орлова в его село Милятино Калужской губернии; тамошний генерал-губернатор получил указание учредить за ним секретный надзор и ежемесячно докладывать о его поведении.

А дальше действительно начинается «дожитие», с постоянными и упорными оправданиями… Например, в 1827 году в обществе прошелестел слух, что Михаил Фёдорович вознамерился самовольно поехать в Одессу — явно для того, чтобы, связавшись с греческими контрабандистами, покинуть российские пределы. Какой получился скандал, мы не знаем, но опальному генералу пришлось писать императору — вот его сохранившийся черновик письма:

«Всемилостивейший Государь!

Я никогда не имел намерения уехать в Одессу, и никому о том не писал, не говорил.

Воля Вашего Императорского Величества по сему предмету как всегда и во всяком случае была и будет для меня Святейшим законом.

Те, кто донесли о таком моём предприятии или обмануты неизвестным мне стечением обстоятельств или хотели оклеветать меня.

Предпринять то, в чём меня обвиняют, есть дело сумасшедшего.

Государь! я в таком положении, что …[239] малых огорчений.

Без службы, без почестей, без всякой будущности я искал убежища в семейных наслаждениях дружбы и законной (вставлено сверху. — А. Б.) любви…

Государь, я льщу себя надеждою, что Ваше Императорское Величество не лишит милостивого внимания просьбы моей и позволит возвратиться мне к тестю моему. Не вы ли, Государь, позволили мне присутствовать в Москве при родах жены моей, из Вашего великодушия и вопреки собственного Вашего приговора?..»{382}

А вот пример иного толка. Гораздо позже, уже в 1836 году, пошли слухи о том, что Орлов явился переводчиком скандально знаменитого «Философического письма», написанного его старинным другом Чаадаевым. И Михаилу Фёдоровичу приходится писать оправдательное письмо на адрес шефа Корпуса жандармов:

«Милостивый Государь

Граф Александр Христофорович!

Дошли до меня слухи, что в Петербурге некоторые лица или по незнанию, или по личному неблагоприятному ко мне расположению, приписывают мне перевод философического Письма помещённого в Телескопе. Сие побуждает меня торжественно объявить перед Вашим Сиятельством:

1-е) Что я никогда не брал ни малейшего участия в переводе вышесказанного письма.

2-е) Что в сём письме нет ни одного основания, ни одного вывода, ни в Религиозном, ни в Философическом, ни в Историческом смысле, с коим я был бы согласен.

3-е) Что не только не разделяю образа мыслей Сочинителя, но был и есть противником оного всегда и везде и во всяком случае…»{383}

Сравните эти строки с тем, что писал Орлов раньше! Словно бы совершенно разные люди…

Можно сказать, что царская милость сгубила «без вины прощённого» генерала. Принуждённый безвылазно жить в своём имении, то есть в ссылке, он был рад каждой монаршей подачке, каждая встреча становилась счастливым событием — но, к сожалению, таким редким, потому как дозволить её мог всего лишь один человек во всей империи — император Николай I!

Александр Христофорович Бенкендорф писал:

«Милостивый Государь, Михаил Фёдорович!

Государь Император Высочайше соизволяет на свидание Вашего Превосходительства с братцем Вашим и на отправление Ваше по сему предмету в то место, которое Графом Алексеем Фёдоровичем для сего свидания назначено будет.

Извещая о сём Вас, Милостивый Государь, честь имею быть с совершенным почтением Вашего Превосходительства покорнейший слуга

А. Бенкендорф.

9 Генваря 1828»{384}.

Как всё любезно! И кажется, что этот хрупкий от времени лист бумаги до сих пор сохранил тончайший аромат дорогих парижских духов…

Но всё же «режим содержания» постепенно смягчается. Орлову разрешают съездить в Москву, к генералу Раевскому; потом — пожить в Полтаве у его сына…

16 сентября 1829 года семью Раевских постигла очередная утрата… Первой стала отправка в вечную ссылку в Сибирь Сергея Волконского в июле 1826 года; второй — отъезд Марии Николаевны вслед за мужем в декабре того же 26-го; через год ушёл в вечность оставленный на попечение деда маленький Николенька Волконский… И вот теперь скончался сам Николай Николаевич.

«Верный друг, нежный отец, истинный сын отечества и православной нашей церкви, он сохранил до последнего своего дыхания отличительную черту своего сердца, способность любить, и умирающею рукою успел ещё благословить неутешное своё семейство. Он скончался на 59-м году своей жизни, не оставив на сём свете ни одного человека, который бы имел право восстать против его памяти. Похвала великая для каждого, но ещё большая для людей, облечённых силою и властью…»{385} — писал Орлов в «Некрологии генерала от кавалерии Н.Н. Раевского», которая была издана отдельной брошюрой и разослана подписчикам «Русского инвалида», а также перепечатана в «Санкт-Петербургских ведомостях». И в том, и в другом случае — без указания автора…