Николай Полетика - Вoспоминания Страница 107

Летом 1936 года произошло слияние истфака Ленинградского историко-филологического института с истфаком университета. Я получил почетное предложение: меня приглашали «по моим научным трудам» в университет в качестве профессора или, по крайней мере, «и.о. профессора» на кафедру «истории нового времени». В 1936 году никакой ученой степени и никакого ученого звания я еще не имел. Это было то, о чем я не смел и мечтать в 1918-1919 годах, когда окончил университет в Киеве и был оставлен «профессорским стипендиатом» (аспирантом) по кафедре русской истории для подготовки к научно-преподавательской деятельности. Таким образом, это было приглашение, вызванное уважением двух исторических факультетов (историко-филологического института и университета) к моим научным трудам.

Я проработал в Ленинградском Университете 15 лет (1936-1951 гг.). Здесь я в 1940 году защитил диссертацию на степень доктора исторических наук, был утвержден в ученом звании профессора кафедры истории нового времени и здесь же, в Ленинградском Университете, будучи беспартийным, стал заведовать кафедрой истории международных отношений и внешней политики СССР, хотя это была «номенклатурная должность».

Студенчество истфака отличалось от студенчества других вузов. На исторический и филологический факультеты шли не для того, чтобы сделать карьеру, а для того, чтобы получить образование. Наиболее способные (один-два процента от каждого курса) рекомендовались в аспирантуру, но огромное большинство стало учителями истории или русского языка в средней школе.

Учитель средней школы – какая же это карьера для партийного или комсомольского карьериста? Но молодые люди шли на истфак в огромном количестве: на одну вакансию на первом курсе приходилось вначале 5-6, а позже и 10-12 претендентов. Они шли на истфак, гонимые любознательностью к недавнему прошлому и любовью к истории, поскольку история позволяла сравнить настоящее с прошлым и давала ключ к будущему. Именно потому история была опасной наукой.

Этот огромный интерес молодежи тридцатых годов к истории я объясняю тем, что и сама молодежь, и ее отцы, и деды оказались свидетелями двух общественных катастроф, мало чем уступавших геологическим катастрофам.

Первой из них было исчезновение в результате октябрьской революции на одной шестой части земного шара даже той крупицы свободы мысли, слова, совести и прочих гражданских (политических) свобод, какие были прокламированы в манифесте 17 октября 1905 года, и весьма урезаны реакцией и царской властью в 1906-1914 годах. И это в эпоху победы и утверждения гражданских свобод и правового государства в большинстве передовых стран в 1871-1914 годах! Этот факт волновал и тревожил молодежь. Она хотела знать, как и почему это произошло.

Другой общественной катастрофой была мировая война 1914-1918 года. Как и почему она вспыхнула в 1914 году после 44 лет относительного спокойствия и мира в Европе и унесла миллионы жизней? Молодежь в СССР хотела знать о причинах этой войны, как она возникла, кто виновники этой войны.

Этот необычайный интерес к недавнему прошлому, к истории недавних лет – одна из характерных черт советского общества в тридцатые-сороковые годы. Советская интеллигенция воспринимала современность тридцатых годов сквозь призму истории, мыслила историческими сравнениями и сопоставлениями. И как только в 1934 г. были восстановлены исторические факультеты, молодежь хлынула туда в таком количестве, какое не снилось историко-филологическим факультетам царского времени. В тридцатые годы еще не перевелась интеллигенция, искавшая в прошлом корни настоящего, а в настоящем – зародыши будущего. В тридцатых годах еще не было «недотеп» от культуры, провозглашавших: зачем нам жизнь прошлого? Что ушло, того не вернешь. Похороните прошлое и смотрите только в будущее! В противовес этим «недотепам» интеллигенция тридцатых годов искала объяснения настоящего в прошлом, в истории, ибо будущее – рай на земле, – как твердили вожди и газеты, было у самого порога. «Только выполняйте пятилетки!» А все остальное приложится само собой.

Отсюда и огромное увлечение историческими романами вообще и «Тихим Доном» – в частности, вне зависимости от того, кто написал этот роман. Даже Алексей Толстой в «Петре I» пытался дать ключ к пониманию и апологии Сталина.

Отсюда и огромный интерес студентов истфака к спецкурсам по истории международных отношений накануне и в годы мировой войны 1914-1918 годов. Поэтому третий курс истфака ринулся на мои спецкурсы и семинары по истории международных отношений 1871-1918 годов.

Могу с гордостью сказать, что ко мне на лекции бегали студенты не только других факультетов, но и других институтов, чтобы послушать, что нового «выдаст» сегодня профессор Полетика.

В шестидесятых годах на пирушке по случаю защиты одной докторской диссертации в Минске, один из оппонентов, профессор доктор исторических наук, приехавший с Украины, предложил: «Обычно первую здравицу пьют за нового доктора исторических наук. Но давайте на этот раз мы выпьем прежде всего за Николая Павловича – нашего учителя. Вы, конечно, не помните, Николай Павлович, как я бегал в конце тридцатых годов на ваши лекции в университете, когда я был студентом Института живых восточных языков им. Енукидзе?»

Я, конечно, не помнил.

В 1972 году следователь КГБ, допрашивавший меня в связи с моим намерением уехать в Израиль к моей дочери, уехавшей туда в 1971 году, заявил: «Профессор, я окончил Белорусский Университет в Минске по юридическому факультету, но ходил на истфак слушать ваши лекции по истории международных отношений эпохи империализма»… Я был искренне польщен, услышав это. Не каждому профессору дано слышать такое от своего следователя!

Могу также с гордостью сказать, что на историческом факультете ЛГУ я был встречен «стариками» истфака как «свой», как равный в науке соратник, хотя в 1936 году я еще не имел никаких ученых степеней и званий. Самые видные историки на факультете – академики В.В.Струве, Б.В.Греков, Н.С.Державин, профессор М.Д. Приселков говорили со мной с таким уважением и благожелательностью, точно я был их долголетним другом и товарищем по работе. Фактически я и был им, но вне стен университета. Конечно, они, как и все преподаватели истфака, присматривались ко мне, гадая, что я за птица, как я справлюсь со спецкурсом, который я никогда до этого не читал, и как я проведу спецсеминар, который никогда до этого не проводил.

На второй год моей работы в университете настороженность «стариков» исчезла, и этому помогли студенты. На истфаке студенты бегали к уважаемым ими профессорам и преподавателям со своими вопросами и сомнениями – не политического характера, – и отношения студентов с любимыми профессорами и преподавателями были гораздо менее официальными, более доверчивыми и искренними, чем в других вузах. Рассказы студентов о моих лекциях по спецкурсу и моих оценках студенческих докладов на студенческих семинарах, убедили «стариков», что в моем лице истфак получил историка, способного продолжить их труд, дело их жизни.