Инга Мицова - История одной семьи (ХХ век. Болгария – Россия) Страница 107

Меня очень интересовал муж Веллы. Родители еще до этого шептали, что он слепой, ничего не видит, сидит один в темной закрытой комнате. Он короткое время был, кажется, в секретариате Сталина и до конца дней делал все возможное, чтобы о нем забыли. Мне очень хотелось на него посмотреть, но дверь была закрыта, я даже не была уверена, что эта дверь – в ту самую комнату, хотя возможно, что и туда. Все за столом говорили полушепотом. Муж Веллы был русским, он уехал из Москвы вместе с Веллой и дочерью в Болгарию вскоре после нас. Возможно, я ошибаюсь, но мне кажется, что потом в разговорах шутили, что в Болгарии он прозрел.

Итак, в Москве Болгария постепенно начинает входить в нашу жизнь…

Однажды в наш гостиничный номер, где, кроме четырех кроватей вдоль стен да стола, ничего не было, и даже лампочка под потолком была без абажура, постучала и вошла невысокая женщина – Мара, Мария Федоровна Терпешева.

Тетя Мара тоже возвращается в Болгарию вместе с сыном Валькой. Он старше меня на год, а может – на два. Мне он не нравится – какой-то размазня. Тетя Мара – маленькая, говорит тихим голосом, с приятным акцентом, иногда путает падежи. Говорит она очень аппетитно, так, что, слушая ее, я замираю, и мурашки ползут по телу. Ее муж, журналист, редактор одной из газет, расстрелян в 1937-м. Она тоже сидела в советской тюрьме, год или два. Мария Федоровна Терпешева, она же – Господинова, Андреева; в газете со списком репрессированных ее номер 182.

Впоследствии в Болгарии тетя Мара будет нашим самым близким человеком, мои родители будут ей полностью доверять.

Да, так как вспоминается то время, осень сорок пятого?

Мы выходим на улицу, становимся частичкой города. Все дрожит, все возбуждены, толпа торопится, спешит куда-то вниз, к Кремлю. Вокруг – неповторимый запах, и мне думается, что это запах счастливых людей, идущих по улице, в глазах которых сияет сознание победы. Высокие дома, серые или желтые. Знакомое по картинке из книги «Почемучка» громадное здание, олицетворяющее, наравне с Кремлем, Москву – гостиница «Москва», мимо которой мы ходим к дяде Жоржику в Новомосковскую гостиницу, где он живет вместе с Тасей и Владиком. Дядя Жоржик, седой, веселый. Встречаю я его как родного, как давно знакомого, он жил во мне благодаря рассказам мамы. С ним тетя Тася, которую я вижу впервые. Тетя Тася ходит на стадион, играет с тренером в теннис, каждое утро уезжает на работу вместе с мужем, на его директорской машине. Она прекрасно одета, и волосы уложены аккуратно. Моя мама, хотя и в мопровском пальто и в мопровском платье, но простоволосая, зубы растеряны, осталось всего двенадцать, худая, измученная. Едет в Болгарию. Куда? На какой срок? Все утешают, и мы играем в игру: «на три года, на три года», «паспорт выдан на три года», «Димитров сказал, можно будет вернуться через год, чтобы дать Здравко защитить докторскую». Еще Владик, мой двоюродный брат. Он очень тихий, очень внимательный. Но от его внимания как-то неудобно.

– Как строго держит Тася Владика, – говорит мама, – как же это возможно! Неужели он ее так боится? У парня сорвали мальчишки шапку с головы, она упала в Москву-реку. Так Владик по берегу, почти отвесному, по скользким камням полез вниз к реке, чтобы выловить шапку. А если бы упал в реку? Неужели так боится матери?

В голосе недоумение. Когда я прихожу к ним, прежде всего разглядываю Владика. Лицо у него немного искривлено, я знаю – это во время войны ему перерезали нерв, когда делали трепанацию черепа. К Владику осторожное, нежное чувство. Мама встречается с Тасей спустя 15 лет – последний раз это было в Ахтырке в 1931 году, а с Жоржиком последний раз – в 1940-м. Папа их видел совсем недавно: когда прошлой зимой приезжал в Москву из Астрахани, останавливался у них. Стелили ему на полу. Голова находилась под столиком, за которым сейчас все сидят. Ноги тянулись через всю комнату, аж до самого коридора.

Дядя Жоржик чем-то неуловимо отличается от окружающих меня людей. Он спокоен, и около него покой. Несмотря на то что поет, шутит, смеется – около него покой. А папа – возбужденный и радостный, как никогда. Мама притихшая, совсем притихшая. Она едет следом, едет в чужую страну, где нет ни отца, ни матери, ни братьев, ни Лели. Едет, потому что теперь все равно куда – лишь бы вместе. И пока еще не ломит сердце. Пока только волнение и загадки, как это будет. Это потом начнется мучительная ностальгия. Мучительная до такой степени, что папа, избалованный маминой заботой, сам ежегодно будет отпускать маму на несколько месяцев в Россию ко мне.

В малюсенькой комнате стоит высокая пружинная кровать, маленький диванчик и маленький столик между ними. В этой малюсенькой комнате дядя Жоржик с семьей прожил несколько лет, несмотря на то, что в Киеве у него была огромная пятикомнатная квартира в академическом доме на Тимофеевской. Там жили старики – бабушка, дедушка и отец тети Таси – Иван Петрович Стеллецкий. В то время дядя Жоржик был директором двух институтов – в Москве и в Киеве – и половину времени проводил в Киеве. Он очень хотел остаться в Киеве, но в Москве работа наладилась быстрее, пошли эксперименты, и они остались в этой малюсенькой комнате на несколько лет, пока не переехали, сначала на Можайское шоссе, рядом с кинотеатром «Пионер», а в дальнейшем на площадь Восстания, в высотный дом. В этой малюсенькой комнате мы проводим время по вечерам. Приносим в подарок «балык» – какой-то квадратный кусок, завернутый в вощеную бумагу. Режут, кусочки прозрачные. Я не знаю, что это такое. Но все говорят: «Ах, балык!» Кажется мне, что больше всех рад папа. Мне и Вовке не достается. Помнится, перед отъездом из Астрахани говорилось: «Жоржику – балык». В дыму от сигарет за столом сидят четверо взрослых. Папа и дядя Жоржик курят сигарету за сигаретой, Жоржик поет. Почему-то от папиных и маминых песен всегда грустно, а от этих песен – весело и хочется смеяться и подпевать. Папа подтянутый, веселый, молодой, с погонами подполковника, с Красной Звездой и с медалями на груди.

А мы втроем сидим на высокой кровати; мы с Владиком раскрашиваем картинки, которые купил папа, отгадываем загадки. С той же кровати я, потеряв голову от страха, выскочила за дверь и помчалась по опоясывающему здание коридору. Забежала в неизвестное мне место, к неработающему лифту. Вцепившись руками и уткнувшись головой в сетку лифта, молилась:

– Господи, дорогой Бог, сделай так, чтобы Вовка не умер! Сделай так, чтобы Вовка не умер!

А дело было так. Вовка – «очень шустрый», как говорил, посмеиваясь, дядя Жоржик – от скуки кувыркался на кровати туда-сюда. Все более входя во вкус, не рассчитав, он быстро перекувырнулся, вылетел из кровати, перелетел через спинку… и попал головой в кастрюлю с борщом, стоявшую за кроватью. Вверх ногами, с кастрюлей на голове, Вовка замер в испуге. Все повскакали с мест, а я вылетела в коридор. Когда я вернулась, в комнате все еще продолжали смеяться.