Угодило зёрнышко промеж двух жерновов - Александр Исаевич Солженицын Страница 108

иногда приезжает служить и в нашу домашнюю церковку, уж тогда всё по-славянски. (И стал раз в неделю заниматься с ребятами Законом Божьим, потом русской историей.) Глубже всех религиозными впечатлениями захвачен Стёпа. Излагает маме: «А знаешь, как решается, кто в рай пойдёт, кто в ад? Я думаю, пока дети живут с папой-мамой – это не считается. А потом каждый день можно ступить или вверх, или вниз. Но Христос каждого видит, как с верху большой лестницы: на ступеньках из-под ног следы вспыхивают или белым огнём, или тёмным, и Господь легко сосчитывает по этим огонькам».

А недавно нам открыли и православный монастырь монахов-американцев – Новый Скит. Далековато от нас, по пути в Олбани, штат Нью-Йорк. Но очень хорошая, дружная у них атмосфера, игумен Лаврентий[243] – духовно мудрый и светлый. Поют замечательно; а чтобы содержать себя – разводят и выучивают собак-поводырей для слепых, разбирают тех собак по всей Америке.

Первым учителем английского наших детей становится Ленард ДиЛисио, милый, скромный и рыцарственный. Живёт по соседству, американец итальянского происхождения. Младший, десятый ребёнок в семье эмигрантов из Абруццо, он всегда увлекался языками, в том числе славянскими, неплохо знает русский, имеет лицензии на преподавание латыни и почему-то геометрии. Романтическая и нежная душа, в высшей степени деликатный. С 79-го года, после отъезда И. А. Иловайской, Ленард работает моим секретарём. Приезжая к нам два раза в неделю на весь день, он сортирует нескончаемые потоки почты, ведёт неизбежную деловую переписку, делает все нужные местные телефонные звонки. Ленард входит в нашу домашнюю жизнь – без какого-либо отяжеления.

Но пора искать для мальчиков школу. Большинство частных школ – с 14–15 лет, последние четыре года из двенадцати. Однако у нас в округе оказалась и начальная частная школа. Семнадцать миль, путь неблизкий, чтоб сделать его четырежды в день: две проездки с утра, две проездки к вечеру. К тому же – высоко на холмах, зимой то и дело гололёд, дорога трудная. Но самоотверженная бабушка, много лет и отлично владеющая машиной, взялась. (Позже помогала детей возить наша соседка Шерри[244], с которой мы подружились, а когда мог – и Митя, в 16 лет получивший права.)

Школа эта, в деревушке Андовер, на восточном её холме, East Hill, оказалась полна всеобщего доброжелательства, немалый объём знаний давала, и много труда и полезных навыков (даже своя молочная ферма). Там было несколько чудесных молодых учителей. Но сюрпризом оказался её резкий социалистический – то ли меннонитский, по принадлежности директора, – дух: отметок – не ставить вообще, чтобы не создавать неравенства, не травмировать менее способных. И – никаких домашних заданий. Слишком сильно что-то полюбить – опасно, и потому всякого оттаскивать от полюбившегося занятия и снаряжать на другое. Директор школы Дик[245] (все должны были называть друг друга только по имени) утвердил в школе и сам держался духа почти аскетического, относил себя к бедным, любил нравственно-политические сентенции, вроде: «Ленин был прав, что отнял хлеб у богатых», на что Митя ему и откроил: «Да вас бы, Дик, первого и реквизировали! – у вас земли восемьсот акров и три сотни овец. У нас в тундру ссылали, у кого две коровы и железная крыша на доме». Дик был изумлён и вряд ли поверил. И Сталина он защищал, а десятилетний Ермолай осмеливался: «Но Сталин – убийца». При избрании Рейгана президентом Дик так был подавлен, что приспускал школьный флаг в знак скорби. Всё же два с половиной года старшие там поучились (Стёпа – только полгода), но нарастало ощущение тупика, неестественности, и мы решили, что настала пора перевести их в общую – ближнюю, в Кавендише, – 6-летнюю школу.

В феврале 81-го устроили им в кавендишской школе проверку и зачислили: десятилетнего Ермолая – сразу в 6-й, восьмилетнего Игната в 5-й, Стёпу во 2-й. Всего через семестр Ермолай перешёл в следующую, старшую шестилетку, дальше от нас, в Честере, куда школьный автобус, собирая детей «с холмов», добирался едва не час. Учёба там была посерьёзней, но Ермолай легко справлялся, хоть и моложе одноклассников на 2 года. Начал он заниматься и борьбой каратэ. Через год перешёл в Честер и Игнат, а полная мера кавендишской школы досталась Степану. Поначалу было ему тяжело. Программа-то – легче лёгкого, домашних заданий нет и тут. А вот против жестокости нравов Степан, с его открытостью и добродушием, оказался не защищён, на грубую ругань не способен отвечать руганью, его беззащитная повадка только подогревает атаки, да к тому же – иностранец. На переменах ему не давали участвовать в общих играх, звали Russian Negro, требовали, чтоб он ел траву, даже запихивали в рот. Стёпушка был подавлен, говорил матери: «Из жизни – нет выхода». А произошёл в Бейруте взрыв на американской базе, погибло 200 морских пехотинцев – стали травить Степана как «русского шпиона». В школьном автобусе ему заламывали руки назад и били, приговаривая: «Коммунист! шпион!» (Организационно задуманные великолепно, эти автобусы, однако, на какой-то час вырывали детей из-под всякого воспитательного надзора, водителю за всеми не уследить, – и самое грубое и безобразное творилось именно в них.) Позже всё у Степана наладилось, стало в школе полно друзей. Но какую-то цену платили и дети за изгнание отца с родины.

Я-то мало услеживал за всеми подробностями детской жизни, они не умещались в сжатость и плотность моих дней, – тем большую тяжесть, ответственность, сердечную муку принимала Аля. Она постоянно укрепляла их, что наше изгнание имеет смысл и задачи. Да не столько словами: на сыновей действовал сам дух семьи и непрестанная, увлечённая наша с Алей дружная работа. И они вырастали в тем большей дружности, сплочённости с семьёй. Вот Ермолай, с десяти же лет, на машине IBM стал набирать и первую книгу нашей серии Мемуарной библиотеки, воспоминания Волкова-Муромцева[246]. Как мы радовались – не только помощи, но ненапрасной надежде, что мужество и благородство тех русских мальчиков передастся ему. Вскоре затем он уже взялся перепечатывать важную струю моей переписки – с Лидией Корнеевной Чуковской; почерк её очень трудно читается – но он преодолевал с интересом, узнавая и расспрашивая о проблемах подсоветской жизни. Из духа соревнования тут же и восьмилетний Игнат кинулся печатать на машинке, – соревнования, но не зависти. Чужеземное окружение сплачивало. Игнат по вечерам, из дома в дом, из своего окна видел прямо напротив моё светящееся, говорил маме: «Каждый вечер о папе думаю». Сознание нашей необычной ноши передавалось им всем троим. Во все свободные детские дни – в каникулы или когда гололёд или снежная буря прерывали ход школьных автобусов, – Аля снова и снова занималась с детьми русскими предметами, а я – математикой и