Кристофер Хитченс - Последние 100 дней Страница 11

Поскольку подобные события в моей жизни становились все более привычными, я постепенно превратился в специалиста по поднятию морального духа. Когда лаборантка уже была готова все бросить, я попросил ее продолжать и всячески выразил ей свою симпатию. Я припомнил, сколько попыток делалось в прежние разы, чтобы подтолкнуть ее к новым усилиям. Я превратился в отважного английского иммигранта, стоящего выше боли от маленьких укольчиков. Я личным примером доказывал: то, что меня не убивает, делает меня сильнее… Впрочем, убежденность моя начала слабеть в тот день, когда я попросил «продолжать» после одиннадцати попыток, в душе надеясь на то, что все сдадутся и мы сможем спокойно лечь спать. И тут мрачное лицо врача прояснилось. «Двенадцатый раз — счастливый!» — воскликнул он, и заветная жидкость наконец-то начала поступать в шприц. С этого момента я понял, что нет никакого смысла притворяться, будто страдания делают меня сильнее, и заставлять людей продолжать старания. Что бы вы ни думали о том, как моральное состояние влияет на результат, совершенно очевидно, что от иллюзий нужно избавляться раньше, чем от всего остального.

VII

Не так давно я начал день лежачего больного в состоянии острой беспомощности и еще более острой боли. Я лежал, будучи не в состоянии пошевелиться и раздумывая о прошлом. И тут я услышал, как спокойный, милый голос произнес: «А сейчас вы почувствуете легкий укольчик». (Будьте уверены: мужчины устают от этой идиотской шутки уже через несколько дней![122]) И почти сразу же я почувствовал себя гораздо спокойнее, потому что этот голос, эти слова и этот маленький укольчик означали, что боль отступит, руки и ноги мои распрямятся и день начнется. Так оно и произошло.

И тут я, лежа в беспомощном состоянии, полусознательно подумал: а что если в этом дружеском голосе звучит легкая насмешка? Что если он пытается сказать: «Боли не будет — много»? Баланс сил мгновенно нарушится, а я останусь беззащитным и окаменевшим. Я постоянно гадал бы, насколько долго смогу жить с этой угрозой. Началась бы хитроумная работа моего палача.

Я подчеркиваю слово «хитроумная», потому что пытка — это далеко не всегда острая боль и использование силы. Став жертвой мучителя, я понял, что градаций пытки очень много. «Ну как мы себя сегодня чувствуем? Есть какой-нибудь дискомфорт?» Склонность современных врачей к использованию эвфемизмов — одна из разновидностей пытки, и словечко «дискомфорт» — одно из самых ярких ее проявлений. Еще одна разновидность эвфемизма — это плановый и скоординированный подход. Вы вполне можете услышать вопрос: «Ну, как прошла ваша встреча с нашей командой «болевого менеджмента»?» Стоит вам понять его превратно, и на ум тут же придет камера пыток, где палач демонстрирует жертве инструменты, которые он собирается применить, или рассказывает о разных «полезных» приемах. Порой одного лишь подобного разговора было достаточно для получения необходимого результата. (Говорят, что Галилео Галилея подвергли подобному психологическому давлению, что и заставило его сдаться.)

В свое время я осознанно решил подвергнуться пытке, потому что хотел, чтобы читатели Vanity Fair получили представление, как это ужасно и отвратительно — подвергнуться пытке утоплением. Существовал единственный дозволенный и неиспытанный способ это выяснить — это подвергнуть «процедуре» меня самого. Естественно, что аутентичность этого опыта была неполной — я до некоторой степени мог «контролировать» происходящее. И все же я был намерен пойти как можно дальше, чтобы понять, что же в действительности испытывает казнимый. С помощью бывших сотрудников спецслужб, которые отлично понимали, что нарушают американский закон на американской земле, я решил подвергнуться этой пытке в горах Северной Каролины. Прежде чем мы приступили, я подписал юридически заверенный документ, который снимал с этих людей все обвинения в случае, если они убьют меня путем причинения физической или психологической травмы (любопытное выражение, верно?).

Вы можете предположить, что происходящее являлось «симуляцией» ощущения утопления. Вы ошибаетесь. Происходило совсем другое. Меня медленно и неуклонно топили. И если в какой-то момент я находился на грани смерти, от которой меня отделяла последняя капля воды, мой мучитель это сразу же понимал. И тут же слегка отпускал, чтобы я мог прийти в себя, а он — продолжить пытку. Когда по окончании нашего эксперимента я беседовал с этими людьми, меня особенно интересовал именно этот момент. Да, сказали они мне с усмешкой, у нас есть масса мелких движений, встряхиваний и поворотов, которые позволяют выполнить поставленную задачу, не оставив следов. Они гордились своей техникой, а их профессиональный тон был почти гуманистическим. Язык палачей…

Я решил рассказать об этом по одной простой причине. Статью о пытках я написал и опубликовал незадолго до того, как был поставлен онкологический диагноз. И все это время испытывал своеобразный «постпыточный» стресс, у которого не было названия и категории. В моем случае этот стресс был связан с удушением. «Вдыхание» жидкости вызывало у меня приступ паники, что заметно усугубило все неприятные симптомы многочисленных пневмоний. Каждый день мне приходилось готовиться к зондовому питанию, к различным промываниям и процедурам, и все они были для меня особенно мучительны. Какое счастье, что мне никогда не приходилось слышать зловещего шепота палачей или съеживаться при мысли о том, что я нахожусь всего в шаге от чудовищного страха и «беспокойства» (еще один восхитительный эвфемизм!). Но теперь я точно знаю, как работает этот механизм.

В ходе лечения я побывал в целом ряде замечательных американских больниц, и по крайней мере одна из них славится своей исторически сформировавшейся религиозностью. В каждой палате, где бы ни стояла ваша постель, вы всегда будете видеть большое черное металлическое распятие на стене. В принципе я против этого не возражал, поскольку распятие для меня было всего лишь напоминанием о названии самой больницы. (Я стараюсь не конфликтовать с «департаментами суеверий», если могу этого не делать. Но порой из этого ничего не выходит. Например, в Техасе в новейшем небоскребе, который занимает две тридцатиэтажные башни, я заставил руководство признать, что пропуск тринадцатого этажа — полный идиотизм. Ну как после двенадцатого этажа можно попасть сразу на четырнадцатый? Однако никто не хотел располагаться на тринадцатом этаже из-за какого-то космического страха перед сакраментальным числом. А ведь мы даже не понимаем, где корни этого мелкого суеверия!)

Я точно знал, что во время религиозных войн и кампаний инквизиции приговоренные к смерти должны были видеть крест до самого своего последнего мига. На исторических полотнах, изображающих великие аутодафе («акты веры»), в том числе и на картинах Гойи, который запечатлел сожжение живьем на Пласа-Майор, мы видим языки пламени и дым, окутывающие жертву. Перед глазами несчастного всегда мрачно и торжественно высился крест. Должен сказать, что даже сейчас, когда все происходит более «паллиативно», я не мог избавиться от подобных садомазохистских ассоциаций, и это не прибавляло мне оптимизма. Существуют банальные, повседневные больничные и медицинские процедуры, которые напоминают людям о спонсируемой государством пытке. В моем случае — процедуры, которые я никак не мог отделить от ранее пережитого ада. Одной мысли о неправильном применении воды или газа — например, об использовании небулайзера для вдыхания увлажненного воздуха — оказалось вполне достаточно для того, чтобы я оказался на грани смерти. Выбирая название для этой книги, я подумывал о том, чтобы позаимствовать строчку из стихотворения Уилфреда Оуэна[123] Dulce et Decorum Est, посвященного сражениям на Западном фронте в годы Первой мировой войны: «Obscene as cancer» — «Непристойно, как рак». Поэт рассказывает о газовой атаке на позиции британских солдат, которые оказались абсолютно к этому неподготовленными:

«Газ! Газ! Скорей, ребята! К черту каски!Напяливай резиновые маски!»И кто-то, чуть замешкав в стороне,Уже кричал и бился, как в огне.Я видел сквозь зеленое стекло,Как в мареве тонул он тяжело.И до сих пор в моих кошмарных снахОн в едких задыхается волнах.О, если бы шагал ты за фургоном,Где он лежал — притихшим, изнуренным,И видел бы в мерцании зарниц,Как вылезают бельма из глазниц,И слышал бы через колесный скрип,Как рвется из гортани смертный хрип,Смердящий дух, горчащий, как бурьян,От мерзких язв, кровоточащих ран —Мой друг, ты не сказал бы никогдаТем, кто охоч до ратного труда,Мыслишку тривиальную одну:Как смерть прекрасна за свою страну![124]

Когда я порой просыпаюсь раньше времени от удушья или ночного кошмара, то всегда осознаю всю важность твердого и пунктуального патрулирования передовых границ медицины. Я понимаю ценность того, что в медицинской профессии нет ни малейших отступлений от этого стандарта. Руководителям знаменитой больницы должно быть стыдно за ту роль, какую их орден[125] сыграл в легализации и применении пыток. У меня есть право, даже долг, в той же степени стыдиться официальной политики пыток, принятой правительством страны, документы о гражданстве которой я лишь недавно получил.