Я, Хуан де Пареха - Элизабет Бортон де Тревиньо Страница 11

Вскоре выяснилось, что никакой работы по дому от меня не требуют, я должен лишь прислуживать Мастеру, да и то — ни одевать его, ни раскладывать одежду он меня не допускал. Я только чистил ремни и обувь и втирал в них жир, а остальное донья Хуана Миранда как хорошая жена делала сама. Я думаю, она боготворила мужа, потому ей и нравилось трогать его вещи, шить для него, чинить его бельё, следить, чтобы он всегда одевался во всё чистое. Ну а для меня Мастер припас совсем другую работу.

Первые дни меня вообще никто не трогал: я отдыхал и залечивал раны. Когда я полностью выздоровел, Мастер сказал: «Пойдём со мной» — и повёл меня в мастерскую — большое, почти пустое помещение на втором этаже.

Огромное окно выходило на север, поэтому свет через него лился чистый и холодный. Там и сям стояли мольберты, крепкие и устойчивые, а ещё пара стульев и длинный стол, где лежала палитра, лоскуты, куски холста, деревяшки для рам и стояла ваза с кистями. Зимой в мастерской было очень холодно, а летом — жарко, как в печке. Кроме того, летом тут ещё и дурно пахло, поскольку через распахнутое настежь окно с улицы поднимались запахи помоев, конского навоза и дубильных веществ — из располагавшейся неподалёку мастерской скорняка{12}. Вонь стояла ужасная, но Мастер ничего не замечал. Ни вони, ни холода, ни духоты, ни пыли. Его волновал только свет, и плохое настроение у него случалось только по одному поводу: если туман или дождь лишали его нужного освещения. Свет составлял для него суть всей жизни.

Постепенно он растолковал мне мои обязанности. Во-первых, я научился растирать краски. Для этого в мастерской имелось множество ступок и пестиков самого разного размера. Краски мы делали, смешивая комья земли с металлической крошкой[21] — всё это приходилось медленно и долго растирать, пока не получался мельчайший порошок — вроде толчёного риса, каким дамы припудривают лоб и щёки. Бывало, я трудился много часов кряду, а потом Мастер брал щепотку получившегося порошка своими чуткими пальцами и недовольно покачивал головой. И я тёр дальше. На следующем этапе в порошок добавляли разные масла и тщательно перемешивали. А позже Мастер научил меня готовить для него палитру: накладывать густую краску горкой — каждую на своё место, причём одних красок он просил побольше, а других — поменьше. Ну и, разумеется, я ежедневно мыл кисти: полоскал в воде и не жалел кастильского мыла[22]. Каждое утро кисти, чистые и свежие, ждали дона Диего в мастерской.

Впоследствии я научился ещё одному хитрому делу: натягивать холст на раму. Начал с тряпок, а когда обрёл кое-какой навык, мне стали доверять настоящее полотно.

Все нужные для этого инструменты Мастер регулярно отдавал точить, и они всегда лежали наготове, в полном порядке. Ещё он накупил много деревяшек, чтобы я мог упражняться, сколько захочу. Каждый раз, когда я сколачивал очередную раму и натягивал холст, удерживая всю конструкцию деревянными шпильками и приколачивая натянутую ткань гвоздиками со всех сторон, Мастер наблюдал, и по выражению его лица я всегда понимал, что именно делаю не так. Поначалу мне не давались столярные работы: углы рамы не сходились, стороны оказывались разного размера, а шпильки неуклюже торчали и кололись. Ох, непростое это занятие, непростое. Я пролил немало слёз, пока не научился делать всё правильно. Прежняя хозяйка, донья Эмилия, давала мне только лёгкие поручения: помахать над нею опахалом, прикрыть её от солнца зонтиком-парасолькой или достать из коробочки конфету. Самое трудное из всего, что она придумала, были буквы. Но сейчас мне поручили настоящую мужскую работу, и я расстраивался, что никак не могу с ней справиться.

Однажды, когда я в третий раз не сумел сколотить раму под добрый льняной холст, Мастер отложил палитру и, несмотря на недовольство заказчика, портрет которого он писал, принялся мне помогать. А я любовался его тонкими, чуткими пальцами с волосками на среднем суставе. А ногти-то какие! Вытянутые, миндалевидные — даже женщина могла бы такими гордиться. Несколько аккуратных движений пилой и молотком — и рама готова. Так легко! Так быстро! Я решил, что я безнадёжен, что он поставил на мне крест. Закрыв лицо ладонями, я горько расплакался. Мастер тут же ласково приподнял мой подбородок и, улыбнувшись, поспешил обратно к мольберту. Улыбка длилась всего миг — не улыбка даже, а тень улыбки, мелькнувшая под тёмными усами. Я тут же схватил деревяшки и молоток и постарался как можно точнее воспроизвести движения Мастера. На этот раз получилось! И с тех пор получалось всегда. С того дня я всегда готовил рамы и натягивал холст для всех полотен дона Диего Веласкеса.

Однако это было только начало моего ученичества. Натянув на раму холст, мы его грунтовали{13}, чтобы он принял и сохранил краски. Мы клали слой за слоем, а рецепты для пропитки Мастер каждый раз повторял мне заново. Как-то раз в порыве рвения я признался, что обучен грамоте и готов всё записать, чтобы ни ему, ни мне не держать рецепты в голове. Но он остудил мой пыл.

— Нет, — сказал он строго. — Это профессиональные секреты. Потрудись их запомнить.

Мне пришлось изрядно напрячься, чтобы удержать в голове все возможные варианты грунтовки холста и выучить, какой из них для чего применяется.

Мастер обычно вставал и завтракал рано, до шести утра, а летом и того раньше. Завтрак его, скудный и неизменный, выглядел так: кусочек жареного мяса, выложенный на краюху ржаного хлеба. Иногда он прихватывал с собой в мастерскую апельсин и медленно жевал дольку за долькой, продумывая план работы на день. Он любил утренний, словно подсвеченный росою свет и чистые лучи солнца, в которых ещё не пляшут дневные пылинки. В мастерской он оставался до заката, но не писал всё это время красками, а часто сидел и делал наброски — много, очень много. Он их не хранил, не дорожил ими, а выбрасывал почём зря (по счастью, мне удалось кое-что