Владимир Голяховский - Русский доктор в Америке. История успеха Страница 11

— Сколько у вас таких сыновей? — спросила она Ирину.

— Только один.

— Таких надо было народить дюжину! — сказала хозяйка.

На другой день я отвёз моих стариков в «Каприкорн» к отцовским кузинам. Им было о чём поговорить после — всего-то — 60-летнего перерыва. Сын остался работать в гостинице, Ирина решила ему помогать — работы много, а это был первый рабочий опыт в его жизни. Я поехал в ХИАС со всеми документами в кармане.

Сотрудники ХИАСа поразились обилию наших дипломов: три о высшем образовании, три на степень кандидата наук, на степень доктора наук, на звание доцента и профессора хирургии, четырнадцать патентов из разных стран на изобретения, список более ста моих статей и книг. Все сгрудились вокруг меня и с любопытством и уважением рассматривали дипломы с золотыми советскими гербами. Они никогда не видели таких бумаг, оригиналы вообще к ним редко попадали, и среди беженцев было очень мало людей с такими «многоэтажными» учёными достижениями. Мне пришлось объяснять значение каждого диплома (с помощью переводчика, конечно). Тут же сделали фотокопии, чтобы перевести их на английский и переправить в американское посольство в Риме, а оттуда — в Государственный департамент Соединённых Штатов Америки. Услышав слова «Государственный департамент», я даже засмущался и спросил:

— Неужели важные люди в Америке будут читать наши дипломы?

— Конечно, будут читать. Вы ведь тоже — важные люди.

За последний год перед отъездом я настолько отвык быть важным человеком, что эта оценка и такое отношение меня даже растрогало.

На все это ушёл чуть ли не весь день, и когда я возвратился в гостиницу, там шёл шурум-бурум. Ирина, усталая, раскрасневшаяся, с засученными рукавами, рассказала мне, что полиция только что ушла, что хозяйка сумела «втереть им очки», водя по пустым комнатам. Теперь наш сын заносил обратно железные койки и матрасы. Выглядел он усталым, и Ирина ему помогала. Наши беженцы гуляли по улице вблизи дома, притопывая и прихлопывая от холода и голода, и уныло поглядывали на окна. Наконец комендант открыл двери и крикнул:

— Мадам Бетина разрешает всем вернуться.

Беженцы кинулись по комнатам, как бегут занимать верхние полки вагонов на советских вокзалах (очевидно, привычка). И все стали варить кур. Свежий, проветренный воздух быстро сменился насыщенными куриными испарениями.

Сама миллионерша не гнушалась никакой работой и с утра протолкалась с нашим сыном и Ириной, помогая указаниями, проветривая комнаты, а то и полнося кровати. За день она сошлась с Ириной и всё время с ней говорила, в основном критикуя своих постояльцев:

— Все ваши жалуются, что им плохо жилось в Союзе. А посмотреть на женщин — так все приезжают такие толстозадые!.. Если им было так плохо, то как это им удалось наесть такие задницы? Все упитанные, а только выйдут из автобуса у порога гостиницы, сразу спрашивают: «Где тут поесть можно?» Им на диету нужно, а не обжираться, вот! А какие гладкие, какие намазанные с ног до головы. Так-так. И все хорошо одеты; безвкусно, но добротно. Интересно, а? А какие веши многие привозят с собой! И картины, и иконы старинные, и драгоценности. У меня таких вещей нет. И все хотят за них очень дорого. Я не могу себе позволить покупать так дорого. Пусть другим продают. Так-так. И все жалуются, что им в Союзе жилось плохо, что их там обижали. А откуда же тогда у них всё это, а?

Бетина сама была еврейка и выходец из какой-то восточноевропейской страны с неустойчивыми границами. Она, конечно, понимала разницу между той жизнью, которую сама когда-то оставила, и той, к которой стремились потоки её постояльцев. Но в сё словах была наблюдательность: далеко не все беженцы выглядели таким несчастными, какими старались себя представить в своих рассказах.

А были и такие, которые хвастали, какое важное положение они занимали. Выдавая себя за начальников и специалистов, повышая уровень достигнутого в прошлом, они так и писали в своих анкетах в ХИАСе — надеялись таким образом получить в будущем более выгодную работу. Бывшая маникюрша выдавала себя за заведующую парикмахерской, ей казалось, что это придаст ей больше общественного веса. Завхоз какой-то мелкой организации выдавал себя за заместителя директора крупного завода. Одна медицинская сестра из Харькова выдавала себя за врача. Меня она называла «коллега». Уже потом и не сразу выяснялось, кто был кто.

Я не распространялся на темы моего прошлого: московский хирург, но о бывших должностях и книгах не рассказывал. Да и какое значение имели прошлые заслуги нашей массы беженцев — всем нам предстояло начинать наши жизни сначала.

Из-за тесноты и бедности нам приходилось жить в круглосуточном общении друг с другом, делить быт совершенно несхожих людей. Беженцы бывали подозрительны, между ними легко возникали словесные перепалки и ссоры. Но мне было интересно наблюдать за ними. Чем больше я видел этих людей, потоком хлынувших на Запад, тем больше понимал, что это было отражением исторического процесса, одной из сторон распада Советского Союза. До чего разнообразна была эта масса! Живя в Москве, я почти никогда не соприкасался с таким многообразием типов, которых увидел здесь.

Основное ядро было из юго-западных областей Украины, России и Молдавии. Там они сумели сохранить себя со времён первых поселений в черте оседлости двести лет назад, пережить ужасы погромов почти сто лет назад и все же размножиться и достичь какого-то укрепления позиций. Это была цепкая и практичная группа евреев европейского происхождения — ашкеназим. Большинство — конторщики, продавцы, зав. складами, товароведы, часовщики, массажистки. Они выезжали большими семьями, по три-четыре поколения, и чем больше их было, тем больше у них было разных проблем. Все жаловались.

— Ой-ой-ой, цорес! Зачем я только поехал, а? У меня же всё было: была квартира, небольшая, но такая хорошая, такая уютная. Была зарплата. Тоже маленькая, но нам с женой хватало. И зачем, спрашивается, я поехал? — из-за детей, конечно, чтобы они были здоровы. Им не нравилась советская власть. А мне она нравилась? — нет, конечно. Но я терпел. И вот мы потащились за детьми. А что было делать — потерять детей? Нет, уж лучше бросить нажитое, лучше остаться без пальцев, чем потерять детей. Здесь мне все говорят, что я свободен. А что мне делать с этой свободой, а? Я знаю, как я смогу зарабатывать кусок хлеба? Ой, зачем я только поехал?..

В них были сильны их национальные корни, хотя они уже успели потерять свою религиозность. Многие говорили на идиш лучше, чем по-русски. Они трудно поддавались дисциплине, необходимой на этапах эмиграции. Сотрудникам ХИАСа приходилось с ними нелегко, но они умело улаживали все их цоресы.