Борис Кремнев - Моцарт Страница 11

Мария Терезия улыбнулась, император Франц засмеялся, все прочие залились веселым хохотом. А Вольфганг все лежал, маленький, худенький и беспомощный. Покраснев от натуги и гнева, он силился подняться и не мог — ноги непослушно скользили по гладкому паркету. Маленький человечек барахтался на полу, а большие, взрослые люди потешались над ним. Отец же и мать малыша робко жались у дверей, улыбаясь жалкой, растерянной улыбкой.

Наконец Марии Терезии прискучила эта забава. Она подозвала свою маленькую дочку — императрица при всяком удобном случае внушала всем, что у эрцгерцогини Марии Антуанетты доброе сердечко, — и велела ей помочь малышу подняться с пола. Девочка подбежала к Вольфгангу и, протянув ему руку, помогла встать.

Очутившись на ногах, Вольфганг сердито посмотрел на присутствующих, благодарно улыбнулся своей избавительнице и громко произнес:

— А ты молодец. На тебе я женюсь, потому что ты добрая.

Человеку не дано заглядывать в грядущее. Не пройдет и трех десятков лет, как великий Моцарт погибнет в нищете, а Мария Антуанетта сложит свою голову на гильотине: революционный народ Парижа казнит королеву Франции, предавшую Францию.

Выступление Вольфганга во дворце очень походило на выступление какого-нибудь жонглера или акробата в балагане сельской ярмарки, с той лишь разницей, что публика балагана уважительно, с интересом наблюдает за каждым движением артиста, просвещенный же монарх без конца перебивал маленького музыканта, засыпая требованиями, одно другого вздорнее и глупее. Франтишек Нимечек, один из самых первых биографов Моцарта, так, со слов очевидцев, описывает выступление маленького Вольфганга перед императорской четой:

«Между прочим, император в шутку сказал ему, что играть, глядя на клавиатуру, — не очень большое искусство. А вот игра на скрытых от глаз клавишах действительно кое-что означает.

Моцарт не испытал ни малейшего затруднения. Он разрешил закрыть клавиатуру и сыграл так же хорошо, как и раньше.

— Однако, — продолжал император, — и в этом нет ничего особенного: играть всеми пальцами! Одним-единственным сыграть — вот это было бы искусством!

Но и такое предложение ни капельки не смутило мальчика. Он тут же попробовал это сделать и, ко всеобщему удивлению, таким образом очаровательно исполнил много пьес».

Леопольд Моцарт прекрасно знал вкусы своих коронованных и сиятельных современников. Для того чтобы с успехом исполнить все нелепые прихоти императора Франца, безусловно, была необходима большая предварительная подготовка. Нет сомнения, что отец, учитывая уровень эстетического развития слушателей, соответственно подготовил сына к будущим выступлениям.

Но ведь сам-то Леопольд был глубоким музыкантом, обладал отменным вкусом, искренне любил серьезную музыку, презирал дешевку. Как же он согласился на то, чтобы гениальный сын его в своих выступлениях опускался до уровня музыкальных шарлатанов, наводнявших в те времена концертную эстраду? Неужели ему самому это не претило?

В сознание Леопольда уже стали проникать первые крупинки яда, который с течением времени постепенно все больше и больше будет отравлять ясный и трезвый ум этого человека. Фимиам славы, густо воскуриваемый сыну, все больше застилал глаза отцу. Звон золотых монет, сыпавшихся в кошелек скромного зальцбургского музыканта, все сильней заглушал голос здравого рассудка.

В Леопольде неукротимо росли два чувства — ненасытная алчность и суетное тщеславие. Он ликует по поводу того, что «императрица прислала с казначеем, подъехавшим к нашему дому в парадной карете, два наряда. Один — для мальчика, другой — для девочки». Обычно сдержанный в проявлении своих чувств, на сей раз он не может удержаться от того, чтобы, захлебываясь от восторга, обстоятельно не описать подаренных нарядов. Его даже не шокирует тот факт, что скаредная Мария Терезия пожаловала детям платье ношеное, с чужого плеча, ранее принадлежавшее эрцгерцогу и эрцгерцогине. Напротив, ослепленный тщеславием, Леопольд воспринимает это как проявление особой монаршей милости.

Когда с Вольфгангом стряслась беда и он тяжко захворал скарлатиной, Леопольда встревожили не только болезнь ребенка, но и нанесенный ею денежный ущерб. Он горько сетует на то, что «пришлось послать ко всем господам, к которым мы были приглашены на восемь дней вперед, и день за днем отменить все выступления… В целом это событие принесло мне, по самым минимальным подсчетам, 50 дукатов убытку».

Почти месяц проболел Вольфганг, а когда поднялся на ноги, отец тотчас принялся наверстывать упущенное.

Деньги, деньги, деньги! Побольше бы выручить денег! — эта мысль все сильней и сильней овладевает думами Леопольда. Он окончательно уверовал, что чудесное искусство ребенка может и должно стать источником обогащения всей семьи. Потому и с врачом, лечившим Вольфганга от скарлатины, — с заботливым и добрым доктором Бернгардом — он расплачивается не деньгами, а музыкой — приватным выступлением малыша. Потому он так озабочен тем, чтобы публика не утратила интерес к игре мальчика. Потому он так старается угодить невзыскательным вкусам слушателей и обучает сына всевозможным фортелям — игре на закрытой клавиатуре, игре одним пальцем, отгадыванию нот, извлеченных из различных инструментов и предметов — из клавесина, колокольчиков, часов, даже рюмок и бокалов.

Природа наградила Вольфганга неслыханным музыкальным дарованием, поражавшим слушателей. Но не менее, а по сути дела гораздо более поразительным было другое свойство мальчика. Оно хоть и не бросалось в глаза, подобно первому, но именно ему принадлежала главная, основополагающая роль в формировании творческого характера юного музыканта: Вольфганг был начисто лишен мелочного тщеславия и совершенно равнодушен к мишуре и блестящим побрякушкам внешнего успеха. Восторги невежественной светской черни были глубоко безразличны ему. В этом тщедушном на вид, низкорослом, большеголовом мальчике с длинным туловищем и короткими ногами скрывалась могучая натура истинного художника. В нем жил великий артист, который существует для одной лишь музыки и для которого существует одна лишь музыка. Разумеется, в те ранние годы своей жизни он еще не сознавал всего этого, но артистическая натура была настолько сильной и цельной, что все те фокусы, которые заставляли его проделывать в угоду публике, внутренне нисколько не затрагивали его. Артистический организм Вольфганга был настолько здоровым и жизнестойким, что все эти тлетворные бактерии не причиняли ему ни малейшего вреда. От него требовали выполнять всякие музыкальные трюки — пожалуйста, малыш их послушно выполнял, но это не отлагало в душе его никаких заметных наслоений. По-настоящему же играть, целиком отдаваться музыке он начинал лишь тогда, когда знал или чувствовал, что его слушают истинные музыканты или люди, искренне влюбленные в музыку, все равно на какой бы ступени общественной лестницы они ни стояли.