Читаем вместе с Толстым. Пушкин. Платон. Гоголь. Тютчев. Ла-Боэти. Монтень. Владимир Соловьев. Достоевский - Виталий Борисович Ремизов Страница 11

пожалуй, Зинаида Молоствова[43]. Любовь эта была в моем воображении. Она едва ли знала что-нибудь про это. Потом казачка в станице — описано в Казаках[44]. Потом светское увлечение Щербатовой-Уваровой[45]. Тоже едва ли она знала что-нибудь. Я был всегда очень робок. Потом главное, наиболее серьезное — это была Арсеньева Валерия. Она теперь жива, за Волковым была, живет в Париже. Я был почти женихом („Семейное счастье“), и есть целая пачка моих писем к ней. Я просил Таню переписать их и послать вам.

Дневники мои я не даю кому попало переписывать, потому что они слишком ужасны по своей мерзости. Но зато особенно интересны, и я сообщу их вам. Среди бездны грязи там есть признаки стремления на чистый воздух. Я непременно сообщу их вам. Самый светлый период моей жизни дала мне не женская любовь, а любовь к людям, к детям. Это было чудное время, особенно среди мрака предшествующего» (73, 239).

Как следует из письма, у Толстого не было сильной и всепоглощающей любви в молодости. К июню 1856 г., пожалуй, только проблески любви запечатлел писатель в повести «Детство». Драматические коллизии любовного содержания станут предметом авторского внимания чуть позже.

В ранней лирике Пушкина Толстой обратил внимание на те стихотворения, которые так или иначе были связаны с его переживаниями и его пониманием сути отношений между мужчиной и женщиной.

Горизонтальной чертой он разделил большое стихотворение Пушкина «Фавн и пастушка» (1816) на две части. В первой — торжество красоты юной Лилы, ее жизнь в любви под чарами Купидона, ее наслаждение телесными радостями в объятиях прекрасного Филона, во второй — увядающая плоть девы, насмешливо отвергнутая даже «козлоногим» Фавном.

В губительном стремленье

За годом год летит,

И старость в отдаленье

Красавице грозит.

Амур уже с поклоном

Расстался с красотой,

И вслед за Купидоном

Веселья скрылся рой. (II, 113)

И весьма грубый жестокий финал любовной истории — ответ Фавна на предложение Лилы подарить и ему радость телесного наслаждения:

Но Фавн с улыбкой злою,

Напеня свой фиал,

Качая головою,

Красавице сказал:

«Нет, Лила! я в покое —

Других, мой друг, лови;

Есть время для любви,

Для мудрости — другое.

Бывало, я тобой

В безумии пленялся,

Бывало, восхищался

Коварной красотой,

И сердце, тлея страстью,

К тебе меня влекло.

Бывало… но, по счастью,

Что было — то прошло». (II, 114)

Позже Толстой создаст целую галерею красивых женщин с их драматическими судьбами, влюбленных и разлюбивших, обманутых и покинутых, подверженных огненным силам страсти, молодых и стареющих. И он будет пристально вглядываться в то, как эта страсть не столько созидает, сколько разрушает красоту.

Слова «бывало… но, по счастью, что было — то прошло» он обратил и к себе самому, когда принял решение разорвать отношения с Валерией Арсеньевой.

В другом стихотворении с античным мотивом «Фиал Анакреона» пометка Толстого сама по себе не примечательна (подчеркнуто «В уборной у Венеры» — II, 115). Суть ее, скорее всего, в указании на то пространство, где происходило действо. Само же событие при всей его отдаленности от каких-либо непосредственно жизненных реалий замечательно тем, что передает настроение созерцателя картинки. Он отказывает «коварному Амуру» в его просьбе достать из фиала поэта оброненные им стрелы и лук:

«О, нет, — сказал я богу, —

Спасибо, что упали;

Пускай там остаются.

Тем лучше для меня» (II, 116)

Толстой, в молодости жаждавший любви, внутренне будто боялся этого чувства. Рассудительность, часто граничившая с самобичеванием и ироническим отношением к предмету так называемой любви, заканчивалась, как правило, убеждением: «Тем лучше для меня».

Читая стихотворение раннего Пушкина «Старик», Толстой обратил внимание на не свойственный юноше взгляд: от лица того, кто в молодости всецело отдавался чарам Амура, теперь, в старости, озаботился чуть ли не восстанием против него.

«Амур, бог возраста младого!

Я твой служитель верный был;

Ах, если б мог родиться снова,

Уж так ли б я тебе служил!» (II, 71)

Толстой подчеркнул последнюю строку стихотворения. По-настоящему ему еще не были знакомы чары Амура. Он думал о них, но внутренне как будто боялся их, и потому коллизия пушкинского стиха взволновала его.

Первый портрет Пушкина, опубликованный в 1822 г. в издании поэмы «Кавказский пленник» (типогр. А. И. Герча). Гравюра на меди.

Пылкая и готовая страстно любить натура Пушкина ярко проявилась в стихотворении с прозаическим названием «Окно» (1816). В лирическом сюжете сия часть комнаты, безусловно, присутствует, но оно не только место ожидания (у окна), но и возможность перехода из бытового пространства в пространство больших чувств и наслаждений — открытое навстречу любви окно! За встречей возлюбленных как бы подглядывает юноша, жаждущий такого же счастья, какое ниспослано им.

«Счастливец! молвил я с тоскою,

Тебя веселье ждет одно;

Когда ж вечернею порою

И мне откроется окно?» (II, 133).

В ожидании такого же пылкого чувства жил и Толстой. Ему хотелось любить самому и быть любимым настолько, чтобы кто-то ждал его у окна. Но в стихотворении он выделил слова, которые в данный момент больше соответствовали его состоянию души — одинокой и мало верящей в возможность чуда любви к той, кто разделит с ним его судьбу.

«Где мир, одной мечте послушный?

Мне настоящий опустел!

На всё взираю равнодушно,

Дышать уныньем мой удел». (II, 132).

Он подчеркнул в стихотворении строку об «унынии», ибо оно, действительно, не покидало его. Высокие требования к жизни и людям порой не совпадали с тем или иным поведением в действительности. От уныния спасало творчество, и он сетовал на себя, когда, как ему казалось, недостаточно много уделял времени писательскому труду. Читая это стихотворение, Толстой обратил внимание на художественное мастерство Пушкина-поэта, умевшего двумя-тремя словами воссоздать перед глазами читателя красоту одного мгновения:

«Напрасно поздняя зарница

Мерцает в темноте ночной,

Иль в зябких облаках денница

Разлита пламенной рекой,

Иль день багряный вечереет.

И тихо тускнет неба свод,

И клен на месяце белеет,

Склонясь