Угодило зёрнышко промеж двух жерновов - Александр Исаевич Солженицын Страница 117

при этом третьеэмигрантском шабаше, я с возросшим пониманием вижу, как много мы потеряли в Твардовском, как нам не хватает его теперь, какая это была бы сегодня для нас фигура! Когда я был ожесточён борьбой с советским режимом и различал только заборы цензуры, – Твардовский уже тогда видел, что не к одной цензуре сводятся будущие разлагающие опасности для нашей литературы. Твардовский обладал спокойным иммунитетом к «авангардизму», к фальшивой новизне, к духовной порче. Теперь, когда претенциозная эмигрантская литература поскользила в самолюбование, в капризы, в распущенность, – тем более можно вполне оценить такт Твардовского в ведении «Нового мира», его вкус, чувство ответственности и чувство меры. Уже тогда натягался, а я не понимал, ещё и этот конфликт: противостояние Твардовского наплыву художественной и национальной безответственности. Я только видел, что его окружение – всё правоверные коммунисты, не видел, как он держит плотину от потопления чужестью. (Хотя не абсолютно он в этом успел.) Прорывом «Ивана Денисовича» Твардовский не дал литературной оттепели излиться в ревдемократическом направлении или исключительно о тюремных страданиях образованных горожан. Я так был распалён борьбой с режимом, что терял национальный взгляд и не мог тогда понять, насколько и как далеко Твардовский – и русский, и крестьянский, и враг «модернистских» фокусов, которые тогда ещё и сами береглись так выскакивать. Он ощущал правильный дух – вперёд; к тому, что ныне забренчало так громко, он был насторожен ранее меня. Лишь теперь, после многих годов одиночества – вне родины и вне эмиграции, я увидел Твардовского ещё по-новому. Он был – богатырь, из тех немногих, кто перенёс русское национальное сознание через коммунистическую пустыню, – а я не полностью опознал его и собственную же будущую задачу. Мне уже тогда посылался лучший и наидальний союзник – а мне некогда было помочь ему рассвободить душу и путь. Нашей больной литературе, встающей на ноги, ещё как бы помогли его крупные руки, его подсадка!

Но его перепутало и смололо жестокое, проклятое советское сорокалетие – охват его литературной жизни, все силы его ушли туда.

* * *

При счастливой писательской работе этих лет – совсем бы мне ни во что не вмешиваться, да! Я вполне искренно заявлял, что я – не политический деятель. И ещё бы говорить в своей стране, на родном языке, к понимающим соотечественникам, к нашим существенным нуждам, ощущая себя частью творимого дела. Но когда заявляешь что-то для иностранных телеграфных агентств или пишешь статью для еженедельника, то прежде всего: ну какой там и для чего может быть сочный русский язык? – сиюминутно всё будет смазано в переводе (хорошо, если и не в мысли). И уже заранее невольно обедняешь язык, пишешь серым.

Да ещё вот. Чуть где событие, вскочит шишка – агентства рвутся, добиваются от меня высказывания – но оно будет действовать всего пять минут, через пять минут уже вскочит в другом месте другая шишка, а эта – будет прочно забыта. Медиа всю душу выкладывает не за глубину – за новость. А для меня написать самое малое общественное заявление – требует найти слитный кусок чувства и мысли, большой концентрации, отдачи, поворота всего существа. Невозможно всё отрываться и отрываться от огромной работы – и тратить, тратить сверхусилия.

А ещё же: каждое вылезание в публицистику немедленно тянет за собой грозды откликов и писем, по объёму во много превышающих мои строки, – и что ж? отвечать? (Удивляюсь, что ещё не догадались в Штатах провести закон, что каждый имеет право на ответ – ну наряду с правом личности «всё знать». Под таким законом попотел бы я, отвечая на тысячи писем, до литературы бы уже не дошло.)

А ещё же – хоть на меня и «прошла мода» на Западе, всё равно все эти годы льётся лавина приглашений, не перечесть: приехать выступить, приехать получить премию или почётную степень, прислать приветствие конференции, сборищу (да даже если в простом письме чуть поотчётливее ответишь – уже оглашают как приветствие). Сотни приглашений, никакой месяц не меньше двух десятков, больше всего – внутри Штатов (да ещё ходатайства, поддержанные сенаторами), да из Южной Америки, из Азии, из Европы, из ватиканских кругов. В Европе тоже любят поговорить, но в Штатах – особенно: их и жизнь – собраться за столами с разноцветной пищей и речи произносить. Редко отказывался я сам, чаще за меня Ленард ДиЛисио. Рука отсохнет отвечать, да ведь всякий раз одно и то же: занят, не могу прервать работу, никуда не выезжаю. Но не утомлялись присылать и повторно, и телеграммы, и экспрессы, и совсюду новые, и дальше. И бывают же весьма достойные приглашения – например, почётное членство в Шотландской Академии наук или в Баварской Академии изящных искусств, – но надо в точно назначенный день быть в Эдинбурге, или, соответственно, в Мюнхене. Срываться и ехать? Никак для меня невозможно, как из Цюриха не поехал в Оксфорд: разрушение работы. – Или приглашает на свой съезд в Америке старая (с 1913) организация «Рыцари Литвы» – чтобы принять медаль «друга Литвы». Я – и друг Литвы, и с лагеря люблю литовцев, – но тогда и ещё в десяти случаях не откажешь, и ехать в одну сторону 8 часов на машине, – нет, отклоняю. А ещё же – шлют рукописи и книги на всех языках (вплоть до польского и сербского), чтобы к первым писал предисловия, а на вторые бы отзывался.

Среди приглашений – большая доля и предложений интервью: газетных, радио, телевидения. (А то – какому-нибудь журналу или даже отдельному корреспонденту дать какое-то разъяснение по частному вопросу – и для того «охотно готовы» ко мне приехать…) Сладок будешь – расклюют… Для интервью надо переключить внимание с истории революции на современные политические материалы, нарушить весь свой художественный строй, это болезненно.

Но выпадают – и огненные же моменты. В августе 1980 разгорались забастовки польских рабочих, и какие ж молодцы: уже уступают им по хлебу-мясу, – нет! политические требования! Малый клочок земли, так легко подавимый, – а стоят гордо! (Нам бы так!) Кто видел по европейскому телевидению, рассказывал нам: рабочие держатся так строго и достойно, как на церковной службе. Как-то вместе с Алей слушали очередную радиопередачу о них. Аля, горя глазами: «Пошли им приветственную телеграмму!» Я сразу: «Да!» Хоть успеть крикнуть полякам о нашем русском сочувствии. И уже через час Аля передавала телеграфным агентствам и «Голосу Америки»[269].

А к декабрю того же 1980 года – опять такое: кажется, вот-вот войдут в Польшу советские войска! – и как тут промолчать? не в надежде их остановить, это не в наших силах, – но в нашем долге крикнуть, отделить: что это коммунисты, а не русские, не