Гюнтер Фляйшман - По колено в крови. Откровения эсэсовца Страница 119

Не успели наши танки набрать скорость и рассредоточиться, как по нам открыли пулеметный и автоматный огонь. Наши танки дали несколько выстрелов по домам, где во множестве засели американцы, ответили и мы, стреляя почти наугад, по вспышкам выстрелов. 17-я мотопехотная дивизия и 116-я танковая нанесли фланговый удар по Мортену с севера, мы же стали обходить деревню с запада. К 3 часам мы были уже там и могли воспользоваться кое-какими преимуществами, хотя продвижение вперед в значительной степени затруднялось хорошо оборудованными пулеметными гнездами, позициями расчетов базук и артиллерии малого калибра. Но к 4.30 мы сумели пробить оборону врага, а к рассвету полностью овладеть Мортеном.

Однако эта маленькая победа нисколько не облегчила задачу по овладению высотой 314. Иными словами, мы по-прежнему не обрели контроль над подъездными путями вокруг Мортена, а находившиеся на ней вражеские корректировщики обеспечивали прицельный артогонь, не позволявший нашим силам подкрепления войти в Мортен, а нам выйти оттуда.

До самого полудня 7 августа мы не получали ни новых приказов, ни вообще сведений о наших силах на данном участке. Неужели нас отрезали от своих? Неужели союзники просто заманили нас в эту деревню, как мы заманили их в Сен-Ло? Мы очутились в плотном кольце окружения, но за его пределами сражались наши товарищи. Все это вызывало самые горячие споры в нашем взводе.

— Мы ведь заняли Мортен, — резонно заключил Крендл, — но, черт возьми, что нам теперь с ним делать?

— Американцы вывели отсюда всех до одного жителей, а потом заманили нас в ловушку, — утверждал Зайлер.

— Я готов сражаться до последнего патрона и отдать жизнь, — высокопарно произнес Бом.

Именно тогда я осознал смысл последней фразы герра генерала, услышанной от него тогда, в Кале. Да, в один прекрасный день эта война для нас кончится. Для одних раньше, для других позже. Для многих она уже закончилась. Для тех, кто в могилах, усеявших всю Европу и Россию.

Готов ли я сражаться до последнего патрона и отдать жизнь ради защиты национал-социализма? Нет, не готов.

Герр генерал писал мне, что на земле героев нет, посоветовав мне предпринять все, чтобы выжить в этой войне. Я понял заключавшийся в этих строках смысл: в Германии, в ее политическом устройстве не осталось ничего, ради чего можно было бы отдать жизнь. Мне кажется, что он, пожалуй, намекал и на плен, если у меня не будет иного выхода. Разве может считаться почетной гибель ради бессмысленной идеологии? Я согласен, было бы почетно погибнуть патриотом, любящим Германию, преданным боевым товарищам из взвода. Я не пытался дать некое рационалистическое объяснение, утверждая, что, дескать, это оправдало бы любой риск, даже излишний. Я тогда сказал себе, да, я готов выполнить любой приказ, но впредь я буду действовать осмотрительнее, помня о бойцах взвода и о себе. И если мне выпадет оказаться лицом к лицу со смертью, что же, я приму ее как подобает солдату, помнящему о своем долге. Я понимал, что, вступая в СС, я становился частью их, что гибель моя — отнюдь не абстракция. Я с самого начала понимал, что в армии мне прикажут совершать действия, сопряженные с риском для жизни. Дело было не в трусости, мне приходилось побывать в переделках, и трусость вполне можно было списать со счетов. Естественно, страх был и оставался, он предшествовал любой акции, но каждый раз, едва начинали стрекотать пулеметы и грохотать разрывы снарядов, я настолько был поглощен тем, как спасти жизнь, что поневоле забывал о страхе. Чудно ведь, если задуматься над тем, как разум наш способен вытеснять одно, чтобы выдвинуть на первый план другое.

Дезертирство как вариант никогда не стояло на повестке дня. В особенности если задуматься над последствиями такого шага для моих родных и близких. Не стану лукавить — мысли о нем приходили мне в голову. И не раз. Мне кажется, что нет такого солдата, кто не прикидывал бы возможность дезертировать, в особенности если ему ежедневно и ежечасно приходится рисковать жизнью. Жить-то каждому хочется. В могилу, как известно, не торопятся. Удивительные мысли приходят иногда голову в минуты опасности. Приходили они и мне, но всерьез я никогда не взвешивал возможность сдаться в плен врагу. И не только потому, что не видел в этом логики, но еще и потому, что меня волновала судьба моих родных. И опять — я ведь изначально отдавал себе отчет в том, что меня ожидает в армии и на войне. Именно это и определяло мое стремление придерживаться определенных моральных обязательств.

Среди моих товарищей находились и такие, кто избрал вариант самоубийства. Например, Лёфлад. Я никогда не мог понять желание человека свести счеты с жизнью. Мне приходилось участвовать не в одном бою, и пока что я оставался в живых. Если тебе приходилось совершать невозможное и при этом выжить — это есть истинная победа. И она приходит к тебе не раз, и не два. Как может человек, оставшись в живых после жутких, страшных передряг, вдруг решить, что жить больше не стоит? Мне всегда казалось, что такой подход здорово отдавал гордыней.

И наоборот, нынешний ход войны заставлял меня понять, с реалистической точки зрения, что мы имеем все шансы проиграть ее. Но наивное мышление 22-летнего солдата — вещь непостоянная. Мне пришлось миновать период, когда я ощущал себя невосприимчивым ни к смерти, ни к страданиям. Но позже мне пришлось стать свидетелем тому, как гибли мои товарищи, да и сам я был ранен. Я наивно верил, что мне потом повесят на грудь очередной орден или отправят в отпуск после первого ранения. Я представлял, как фельдмаршал пожмет мне руку в знак признания того, что мне выпало испытать. Но ничего подобного не произошло. Вышестоящее начальство не усмотрело в моей военной биографии ничего героического. Я просто был одной из бесчисленных и весьма легких мишеней для пуль и снарядов врага. В наши полки прибывали солдаты, чтобы тут же погибнуть и кануть в воспоминания. Только в воспоминания. Не хотелось мне становиться воспоминанием. Я стремился оказаться в числе выживших.

Русские надвигались на Германию на севере со стороны Финляндии и на востоке через Польшу. Союзники — с юга через Италию, а на западе — через Францию. Против нас были Англия, Америка, Австралия, Канада и Россия. И численностью населения эти страны намного превосходили рейх — нас было всего лишь 70 миллионов. Наше командование в пылу мобилизации уже взялось за детей и стариков. Правда, союзникам было на это начхать — они просто неумолимо надвигались на нас. Казалось, силы их неисчислимы.

Германия стала формировать добровольческие части и соединения из жителей Украины, Эстонии, Латвии, Венгрии и других стран, но этот контингент по части боевой выучки представлял собой убогое зрелище. Про себя я уже решил, что война нами проиграна. И, конечно же, я не желал подобного исхода. Мне не хотелось разделить стыд и унижение, ожидавшие Германию в случае ее поражения. Я надеялся и желал полной и окончательной ее победы.