Галина Сафонова-Пирус - Ведьма из Карачева Страница 12

Гляжу, и к нам идуть с винтовками за плечами:

– Почему на работу не пришла?

– Праздник же, – говорю. – Как же?..

– Значит, молилась? В церковь ходила? – заорал один! – Теперь праздновать будешь тогда, когда советская власть тебе назначит! Ну-ка, собирайся.

Вот и повели нас с Наташкой.

Как куда?

Да в тюрьму. В ту самую, которую после революции распустили. Привели, посадили… Комнатушка, правда, как и комнатушка, не такая уж и страшная, лавочки вдоль стен стоять, стол посередке, только на окошке – решетка. И вот как дали мы там реву! Уж так ревели, так кричали, часа два, должно.

– Будете еще молиться? – опять какой-то солдат вошел.

– Не-е, не будем, дяденька.

– Ну, тогда идите. Пока отпускаю вас.

Выскочили оттудова опрометью да домой! Прибежала я, а мамка:

– Чего зареваная такая, били тебя чтолича?

– Да не били, мам! А в тюрьме мы посидели!

По нашим-то понятиям, это ж срам какой!.. в тюрьме оказаться. Раньше-то, кого и осудють хоть на две недели, так до чего ж это ужасным казалося! Чичиха на дперевне всё вином подторговывала, и вот раз наскочили на неё, забрали и повели в тюрьму, так все дворы провожали до конца деревни!.. Видишь, как было? Ну, пришли к нам вечером ребяты, девчаты, а мы си-идим себе и никакого настроения у нас нетути. Оборвалося, вроде, что-то в серёдке… и до сих пор осталася внутри обида эта.

А на первое мая… Пришли, как всегда, на работу, а там музыка играить, народ разодетый гуляить! Мы – домой скореича, дальними улицами, по заречью. Прибежали, а мамка:

– Что вы, кто вас напугал?

– Да мам, там же все праздник празднують, а мы – в ботинках солдатских…

Вот так-то и научила нас власть новая какие праздники надо праздновать, а какие – нет.

Глава 14. И в барабане бегала, и вьюху тянула

Шел мне уже двенадцатый год,34 и всю зиму проработала на фабрике, но не на той, что раньше, а у Бардюков…

Дв были такие Бардюки, молодой и старый. Спросють так-то: «Ты у какого работаешь?» «Я у молодого. А ты?»» «Ну, а я у старого». Так вот, я работала у старого, и платили у него рабочим хорошо, на бородке по сорок копеек в день, а на ческе по пятьдесят. За эти пятьдесят копеек тогда можно было аж четыре аршина ситца купить, а трепачи и вовсе по рублю в день зарабатывали, рублей двадцать пять в месяц получалось, корова столько ж стоила.

Фабрика у старого Бардюка была большая, так за зиму я, должно, десять профессий сменила: и бородила, и костру трясла, и в барабане бегала, и вьюху тянула, и лябёдку крутила…

Да лябёдки эти для прядильшыков были поделаны. Бывало, заправится тот пенькой, спрядёть небольшой кончик и зацепить его за ролик, а на эти ролики ремень был накинут, он-то и соединял их с лябёдкой, прядильшык пятится по просаду и прядёть.

А просад этот дли-инный был, на цельный квартал, должно, и открытый. Навес-то делали только над вьюхой и барабаном, там хорошие, крепкие сараи стояли, с притворами, чтоб пыль вытягивало. И ходили в просадах по четыре прядильшыка, как только дойдёть какой до конца просаду, спрядёть нитки, так и поколыхаить ими или крикнить, тогда съемшык р-раз, и сымить их с роликов. Сымить и – в жом. Без жома нитки не сматывали, не-ет, обязательно их через него пропускали.

А был он сделан из то-олстых канатов, и вот когда нитки через него протянуть, то на них ни костриночки не оставалося, аж заблестять. Так вот, когда съемшык срастить нитки с концом, который на вьюхе, то и крикнить нам:

– Тяни!

Тогда мы и давай их наматывать на вьюху…

Что за вьюха… Да вьюха эта была всеодно как большая катушка, и вот крутим мы её, бывало, крутим, а спряденная нитка на нее и наматывается.

Конечно, трудно было раскручивать, но зато потом… Как только намотаешь нитки на эту вьюху, сбросють её, стануть другую надевать, а мы сидим и отдыхаем.

Но пряжа-то разная была, вот мы и наматывали какую – на вьюху, а какую – на барабан.

А барабан из досок сбивался, и величиной был нябось с нашу хату. Влезешь в серёдку, а там – вал железный, вот и держишься за этот вал, ступаешь по доскам да так и раскручиваешь этот барабан. Раз, другой еле-еле повернешь, а потом ка-ак разгонишь!.. О-о, лятить, как молонья какая! Если вдруг упадешь, так все кости тебе переломаить.

Конечно, поэтому так и налаживалися, чтоб не упасть. Да и по двое бегали, если одна упадёть, то другая и затормозить сразу.

Тормозили как?.. Да это просто! Сейчас бяжишь-бяжишь, а потом р-раз, и назад ногами. Только дружно надо было, а то… Ну если я – назад, а она – вперед, то что ж получится?

Конечно, летом, в жару душно в барабане этом было, пряжа-то как намотается на вицу, так в нем дышать станить нечем! Ну, а когда прохладно, можно было бегать, другой раз как раскрутишь его, как махнешь, так прядильшык бягить со своими концами что есть мочи! Он же не бросить нитки-то? Вот и нясёцца с ними с того конца просаду, да в одной руке две, в другой две… И как только могли так бегать?

Да бяжать-то еще что-о!.. можно было, но ведь на бягу ишшо и нитки надо было сбрасывать с крюков, что по просаду были поделаны, нельзя ж было им на землю-то падать. Такое не каждый мог, поэтому и бегали с концами молодые прядильшыки, нитки-то вчетвером спрядуть, а одному, самому прыткому, и отдадуть. Ну, а если мы вовремя не остановим барабан, то и протянем их через жом, концы и уйдуть, тогда съемшык как вскочить в барабан, как начнёть нас матом крыть!.. Ему-то надо теперича их назад отматывать, снова через жом пропускать… Но на барабане нам отдыха больше было, чем на вьюхе, его ж как махнешь сразу, так потом и отдыхаешь, пока новые нитки ни спрядуть, а вьюху… Ту, бывало, крутишь-крутишь, крутишь-крутишь!.. аж сердце потом чуть не выскочить.

Проработала я на барабане сколько-то, а ко мне и поставили в пару малого… рыжего, рябого, и всё он чего-то склабился. Как невзлюбила его! И говорю раз ходателю:

– Не хочу я с ним работать!

– Не хочешь? Ну, тогда иди клочки собирать.

Да это когда прядильшыки прядуть, то от них пенька на полу остается, вот и надо было ее подбирать, дадуть тебе фартук, веник, ты и ходишь по просаду. Ну, подбирала я, подбирала, потом так-то раз нагнулась, а прядильшык взял, да и спустил нитку.

Ну да, нарочно! Как зацепилася она за волосы, как намоталися на неё! А во больно, сил нетути! Бросила всё, да опять к ходателю, а он терпеливый был, добрый:

– Опять тебе не угодил? – смотрить, улыбается: – Ну, тогда лезь-ка ты во-он на тот балган, садись на него верхом и сиди. Весь день сиди и только смотри, как мы работаем, согласна?

Ну, это такая балка под самой крышей. Летом там-то жа-арко всегда было, а зимой сквозняки холодные гуляли.

– Да-а, «согласна», – говорю. – Что ж я там делать буду?

– Ну, тогда вот что я тебе скажу: работа есть работа. Легко ли, тяжело, а привыкать надо. Что ж ты бегаешь?

Хороший ходатель был… С такими и работали, а с плохими не срабатывалися. Что ж, буду я чтолича у него работать? На что ж он мне сдался? Рассчитаются и уйдуть. А хорошо ж это разве, если от ходателя рабочие разбегаются, вот я такая, к примеру. Потом костру трясла, и ну накричи он на меня, прогони, не приди я потом? Бародильшыца-то за день так кострой заготИтся35, что та под шшеть подопрёть! Закричить, зашумить… Как же ходатель меня прогонить? А мальчишек, которые лошадь на масленке гоняли, как же ты их прогонишь? Нешто сам мастер потом в погоншыки пойдёть? Не-ет, милая, так-то все и было связано, лишних рук не держали, а с нужными поступали по-хорошему, а что сейчас говорять, что хозяева, мол, лиходеями были, злодеями… Не знаю, много я где работала, а только раз один и попался…

Да расскажу, расскажу сейчас.

Пошли мы как-то с девчатами работать к Тетеричу, а про него говорили, что он крепко грубый, хоть и платить хорошо, деньги не задерживаить. И правда, платил нам, как бородильщицам, хоть работа и легкая была, кипы жмыхов льняных перебирать. Отломишь кусок жмыха, сотрешь им плесень с цельного и переложишь на другую сторону…

Да покупали их потом для коров, телят… И была у этого Тетерича еще маслёнка, как раз рядом с нашим сараем палатка стояла, в ней мужики си-ильные работали. И вот раз так-то сунулся Тетерич к масленшыкам этим, да как заорал, заругался матом, а потом что-то и затих. И вдруг видим: как катится кубарем из этой палатки через порог, да ползком, ползком в сторону, а масленшык вослед веревкой его лупить. Ну, покричал этот Тетерич, покричал возле палатки, поплевался-поплевался, да и пошел. Во, как… Могли за себя постоять, у кого сила была! А над нами, девчонками, можно было и поиздеваться. Что ж этот Тетерич устраивал? Сейчас выйдить на балкон, позовёть нас из сарая, сунить своему сыну кнут в руки…

Да было-то этому малому еще годов десять, должно… Так вот, сунить ему кнут, а он, паразит, как начнёть нас гонять по двору, как врежить-врежить этим кнутом по ногам! Бегаем с девками, прыгаем, как козы, а батя стоить на балконе и хохочить. Весело ему!.. И вот до тех пор нас этот малый гоняить, пока мужики из маслёнки ни выскочуть да ни начнуть ругаться. Ну, а потом повадился этот малый и в палатку к нам приходить, как что, и вотон! А посреди неё горкой семя льняное было насыпано, и как только начнёть он нас гонять, а мы – в это семя прыгать. Но в него-то как сиганёшь, так сразу и завязнешь, а малый этот сразу – кнутом тебя, кнутом!.. Во, видишь, какой паразит был! Терпели мы, терпели, а потом и сообразили: начал он раз так-то нас гонять, а мы возьми да толкни на него кипу жмыхов. Загремели они на него… забился он под ними, закричал, а мы подхватилися да бежать. И что уж с этим малым сталося, потом и не слыхали, но к Тетеричу больше не вернулися, тут-то он нас и видел.