Владимир Селиверстов - Поколения ВШЭ. Учителя об учителях Страница 12

В этом контексте я делю людей на две части. Одни считают, что самое главное – гордиться своей державой. То есть я для государства, а не государство для меня. Другие исходят из того, что государство должно существовать для меня, для нас. Я – личность. Я исповедую второй взгляд. И мне кажется, что мне удается передать эту идею своим студентам. Во всяком случае, они воспринимают ее позитивно. Не думаю, что они лицемерят.

Другое дело – моральные императивы. Честность и принципиальность нужны для любой специальности, не только для юриста, хотя для него это, может быть, особенно важно. На самом деле, это вечный вопрос – где кончаются твои принципы. При каких условиях ты даже ради цели, кажущейся тебе благородной, готов пожертвовать моральными принципами. Мне лично сейчас, наверное, легче принять решение. По двум причинам. Первая: для меня теперь существует одна главная инстанция ответственности – Небо, а не общественное мнение или мнение обо мне других людей. Хотя, конечно же, и это мнение для меня небезразлично. И вторая – я уже все-таки человек, которому за шестьдесят. Вычитал у Руссо фразу: «Я не буду вам ничего доказывать. Моя задача – говорить вам правду». Вот я этому принципу и следую. Я понимаю, что если у человека уже есть сформировавшееся мировоззрение, то никакому преподавателю, лектору невозможно его изменить. Можно поколебать, но не за время одной лекции. Все-таки это великое таинство – формирование мировоззрения. Моя задача – не кривя душой говорить, как я вижу то или иное явление, как я его понимаю. И это самая лучшая позиция. Потому что, потакая аудитории, можно очень низко пасть в профессиональном отношении. Так что я просто читаю лекции, объясняя, как понимаю те или иные явления, события. Как понимаю правовое государство, как понимаю конституцию, как понимаю социальное государство, федерализм и т. д.

Или вот моя любимая тема, если говорить обыденным языком: почему в современной России все так устроено, что есть только «один начальник над всеми», хотя вроде бы существует разделение властей. Студентам я пытаюсь доказать, что дело не в том, будто мы традиционно не мыслим своей жизни без единственного патрона. Наверное, этот фактор тоже присутствует, но персоналистский режим во многом формируется благодаря соответствующему устройству институтов. Стиль власти при разных президентах может быть разным, но режим остается персоналистским. Тут я ни к чему не призываю, я просто рассказываю студентам, как устроено государство. Наверное, тем самым я как-то формирую их мировоззрение, но гарантировать, что при определенных условиях мой выпускник не станет конформистом, конечно же, не могу. Может случиться так, что для кого-то принципы окажутся важнее. Но для большинства, наверное, важнее окажется личный комфорт: зарплата, карьерный рост и прочее. И я их не осуждаю – человек немощен. И это уже за пределами воздействия любого преподавателя.

Светлана Авдашева

Встречи с моими учителями в профессии могут казаться почти случайными. Я поступила на экономический факультет МГУ тридцать лет назад. Училась на, как бы сейчас сказали, гуманитарном отделении экономического факультета – отделении политической экономии. В силу неуемности характера профили подготовки меняла несколько раз. Сначала было отделение политэкономии. Затем я, не зная прилично никакого языка (включая русский), перевелась на отделение экономики зарубежных стран. Потом раскаялась и перевелась обратно. Потом раскаялась в раскаянии и поступила в аспирантуру по кафедре истории народного хозяйства и экономических учений. Вот этот выбор был уже осознанным: именно на этой кафедре я встретила руководителей, самых важных для меня.

В ходе учебы я все время чувствовала, что мне не хватает общекультурной подготовки. Так как политическая экономия – и вся экономическая теория в моем тогдашнем представлении – была чем-то вроде философии, то как-то странно было философию начинать с Маркса, а обо всем предшествующем судить только по его работам.

Первым источником, из которого экономист, то есть философ хозяйственной жизни, мог утолить жажду знаний, стал кружок по истории экономической мысли (как бы сейчас сказали, научный семинар) под руководством Ярослава Ивановича Кузьминова. Надо было много читать, при этом желательно понимать прочитанное, то есть быть способным объяснить, зачем та или иная работа была написана – что, например, волновало Уильяма Петти, почему его позиция была новой для современников и почему Адама Смита заботили иные проблемы. Изучение в этом ключе европейской экономической мысли XVII–XIX веков было хорошей школой. Помимо собственно содержания теорий, мы начинали понимать общие законы развития экономических школ. Эти законы можно представить как смену поколений (естественно, в смысле преемственности, не в смысле паспортных данных). Первое поколение любой известной экономической школы, как правило, великолепно проявляет себя практически во всем – правда, его представители не всегда умеют объяснить, в чем величие идеи, которую они транслируют, и редко умеют применить новый подход для объяснения всего на свете. Второе поколение – это методологи. Они все выстраивают в систему и при этом умеют распространить новую теорию на объяснение всего на свете, и у них хорошо учиться, они отличные преподаватели, правда, их книги уже начинают смахивать местами на учебник (и это в лучшем случае). Третье поколение – это жуткие начетчики, которые в своих исследованиях, как правило, окончательно отрываются от реальности, доводят идеи второго поколения до «трех источников и трех составных частей марксизма», «пяти функций маркетинга», «трех эффектов, вызывающих отрицательный наклон кривой совокупного спроса» и т. п. Третье поколение в конце концов убивает влияние экономической школы на умы: яркая концепция способна вдохновить, а три составные части и пять функций – уже не очень. В этом смысле экономические школы, как и все остальное, тоже рождаются, живут и умирают.

Именно на кафедре истории народного хозяйства и экономических учений я встретила профессора, который и стал моим научным руководителем, – Александра Георгиевича Худокормова. Он очень многое дал мне: помимо той самой общекультурной основы знаний, которую я так хотела получить, интерес к возможности альтернативных объяснений всего происходящего в экономике – от микро– до макроуровня.

Он преподавал нам курс критики современной западной экономической теории. В рамках этого курса перед ним и перед нами стояла сложнейшая задача. Дело в том, что, когда начинаешь работать со статьями западных авторов, некоторые из них не могут не заинтересовать. Некоторые, заинтересовав, не могут не понравиться. Но стандарты советской школы требовали оценки всех западных теорий исключительно через призму Маркса – что приблизительно соответствует оценке теории Дарвина и всех достижений естественных наук с точки зрения их буквального соответствия Библии. Такой подход заранее предполагает, что все новые результаты – в лучшем случае невольное впадение в ересь (Джон Кеннет Гэлбрейт), в худшем – сатанизм (Фридрих фон Хайек). Но на самом деле курс про западные экономические школы вовсе не был тем, что требовали тогдашние представления о политкорректности. Он скорее напоминал лекцию о гримасах капитализма, где лектор рассказывает затаившим дыхание людям, не знающим, где купить сапоги на зиму, о бульваре Осман, Мулен Руж и Монмартре. Конечно, это необходимо осудить – но до чего же хочется там оказаться. Александр Георгиевич с этой задачей справлялся виртуозно. Только благодаря ему мы получили представление о западной экономической теории не как о наборе имен, а как о последовательности дискуссий, которые, даже относясь к высокой теории, были неразрывно связаны с проблемами экономического развития. Собственно, в тогдашней экономике большого выбора проблем, которыми можно было бы заняться, не существовало. Темы, не страдавшие от идеологических установок, были большой редкостью и еще большим дефицитом, чем хорошие зимние сапоги. Историки экономической мысли и хозяйства могли, конечно, сравнивать концепцию хозяйства у Ксенофонта и Аристотеля или налоговые системы Птолемеев и Селевкидов. Точно так же были относительно свободны математики – «относительно» потому, что могли разрабатывать самые разные проблемы, теории и модели, но при этом все-таки было важно, чтобы полученные ими результаты могли использоваться лишь очень ограниченно. Относительной свободой, которая тогда казалась безграничной, пользовались исследователи проблем мировой экономики. Например, при анализе экономических циклов в странах загнивающего капитализма можно было делать все что угодно. Главное, чтобы неискушенный читатель не мог заподозрить, что наша экономика находится в жесткой зависимости от мирового экономического цикла.