Виктор Баранец - Потерянная армия: Записки полковника Генштаба Страница 12

Когда настанут иные времена и замполитов превратят в помощников командиров и неуклюже перелицуют название их должности на американский манер, очень многое в армии рухнет. Эти люди, которые еще недавно худо-бедно пытались проповедовать в частях и на кораблях вместе с политическими догмами и многие моральные истины, вносившие в солдатские души хоть какие-то просветы добра, человечности и культуры, почувствуют себя униженными, ненужными, оскорбленными.

Понизив их служебный статус, новые власти допустили просчет, который привел к тому, что авторитет воспитательной работы стал хиреть на глазах. Армия теряла духовную опору, не воспринимая новую идеологию, многое в которой было искусственным и лицемерным.

И даже лозунги о священной обязанности Родину защищать воспринимались уже как полумертвые слова, как мыльные пузыри, лопающиеся на ветру. Самые высокие и самые красивые призывы нищающая и растерянная армия переставала воспринимать. Армия готова беззаветно защищать Родину лишь тогда, когда Родина защищает армию.

Военный люд России начинал жить в иной реальности: он все чаще вынужден был защищаться от напастей, порождаемых новой властью, — поначалу унизительно клянча у нее средства для того, чтобы чувствовать себя достойной государства вооруженной силой, а потом уже просто для того, чтобы физически выжить…

ВЗВОДНЫЙ

…Я листаю страницы памяти.

Лютой январской ночью 1966 года человек десять солдат нашего взвода вместе с лейтенантом Карелиным возвращались в часть с концерта в подшефном колхозе. Наша машина, крытая брезентом, свалилась с невысокого моста в речку Пере-плюйку. Все остались живы и выбрались из огромной проруби. Одному мне не повезло — сломал ногу.

Мокрые солдатские шинели мгновенно сделались жестяными, а сапоги трехпудовыми. Лейтенант взвалил меня на свои плечи, а всем приказал бежать в ближайшее село. Солдаты не тронулись с места. Тогда Карел привел подчиненных в чувство легендарным фирменным матом. Все смылись в ночи, тяжело топая сапожищами по мерзлой пахоте в направлении реденькой россыпи электрических огней.

Карел тащил меня на себе, ориентируясь по этим огням и по густым следам солдатских сапог. Он хрипел, как конь. Навстречу нам по бездорожью уже летела в ночи сельская санная упряжка…

Проведать меня в госпитале пришел весь взвод. Нанесли гостинцев. Навестившая меня по такому случаю мама раздала каждому по огромному апельсину.

Лейтенант Карелин лежал с воспалением легких в соседнем отделении. Все двадцать два маминых апельсина солдаты отдали ему.

Потом было наше первое солдатское горе…

После стрельб на полигоне лейтенант проверял танки взвода. Сквозь пушечный ствол он крикнул Беку:

— Проверь электроспуск!

И не успел убрать голову.

Бек нажал кнопку. Бабахнул выстрел из вкладного стволика. Лейтенанту снарядом разнесло полголовы.

Я впервые увидел вскрытый человеческий череп, вылезшие на лоб глаза и мозги, разбрызганные по промасленному грязному снегу.

Бек высунулся из командирского люка с вытаращенными страшными глазами и мгновенно свалился вниз. Он заблевал все боевое отделение танка хорошо пережеванной гречневой кашей вперемешку с кровью.

Мы завернули Карела в пропитанный соляркой брезент. И стояли молча, дрожащие и деревянные, не зная, что делать. Над нами шумели на полигонном ветру высокие сосны, которые еще десять минут назад слышали голос нашего командира.

И вдруг мы услышали песню. Это пел Бек. Веселые сельские частушки. Я не раз до этого слышал их в Вовкином исполнении: «Мы с миленком у плетня целовалися три дня, целовалися б ешшо, да болит влагалишшо!..»

Бек сошел с ума.

Подлетел на «уазике» командир полка полковник Китаев. Замкомвзвода сержант Терин попытался промычать что-то вроде доклада. Бледный полковник на секунду отвернул мокрый от крови брезент и сказал:

— Вы же, суки, моего лучшего офицера угробили!

Карелин был сиротой-детдомовцем. Его никто не приехал хоронить. Мы зарыли его в могилу на заброшенном кладбище между гарнизоном и безлюдной деревней. Кладбище было у дороги, и каждый раз, выезжая на полигон, я видел среди пожухлой кладбищенской травы и присыпанных снегом могильных горбов свежевыкрашенную жестяную красную звезду над памятником лейтенанту. Каждое утро один из бойцов нашего взвода вместо физзарядки бегал на могилу Карела с огромной совковой лопатой. Так длилось сорок дней…

Потом к нам в казарму пришел кадровик из штаба дивизии и стал агитировать солдат и сержантов поступать в военные училища. В ротную канцелярию майор вызывал солдат по одному и компостировал мозги, расписывая прелести и романтику профессии защитника Родины.

Я упирался как бык. В гробу я видел эту армейскую житуху с ее почти зэковскими казарменными повадками, с полускотским существованием на полигонах, с самодурством сержантов и вечной властью дураков над умными.

Так я думал, но так майору не говорил. Вешал ему лапшу на уши про университет и давнюю мечту стать историком или журналистом. Слыша мое невнятное бормотание, майор зверел — в роте не находилось ни одного простофили, который бы клюнул на его дешевые приманки. И тогда кадровик нанес мне запрещенный удар:

— Твой экипаж Карелина расстрелял. Лучшего офицера вырубил. Совесть не мучает? Ты будешь свои книжечки почитывать, прижав задницу к теплой батарее, а Отечество кому сторожить, интеллигент херов?

Сказал — и как будто в меня зубастый осколок всадил.

После того разговора на могилу Карелина еще страшнее стало посматривать. Белый снег — красная звезда. «Твой экипаж Карелина расстрелял…»

Через неделю после разговора с кадровиком накропал я рапорт с просьбой разрешить поступление в военное училище. Кадровик был недоволен:

— В политрабочие, значит, хочешь? Рот закрыл — рабочее место убрано?

Стереотипы глупости часто используются в армии в качестве интеллектуальных протезов…

БУРСА

Потом был древний готический Львов с его загадочными колокольными звонами островерхих костелов, с обворожительно теплой «каменной музыкой» неповторимой архитектуры, которой может позавидовать и Париж, с зеленым буйством старинного Стрыйского парка, соседствующего с нашим военным училищем, с глухими ударами зрелых каштанов по мокрому булыжнику осенних улочек, обклеенных желтой листвой…

И был учебный процесс — с тягучими часами лекций, с валом конспектов и зубриловкой экзаменационных билетов, с полевыми выходами на Яворовский полигон и корпением над тактическими картами. И еще — с легендарно строгим и гениально косноязычным полковником Константином Непейводой, который однажды перед строем всего училища, желая сделать замечание курсанту, шевельнувшемуся по команде «Смирно!» в последней шеренге, на полном серьезе громко сказал в микрофон: