Генрих Сечкин - На грани отчаяния Страница 12

Просто удивительно, до чего живучие попадаются люди! Уже через месяц переведенный в свою бывшую, близкую и родную зону я, собрав воровскую сходку, давал полный отчет о деталях нашего с Бизоном побега. Смерть моего товарища требовала детального изучения. Сходка продолжалась четыре часа. Были проанализированы мельчайшие детали наших похождений, погодные условия, возникновение экстремальных ситуаций, психологический настрой и многое, многое другое. Установили, что все мои действия по осуществлению побега вызваны необходимостью и не противоречат воровским понятиям. Смерть Бизона наступила по независящим от меня обстоятельствам. Был вынесен вердикт - в процессе побега воровская этика нарушена не была. Перед воровским законом я полностью чист…

Поздним вечером я лежал на койке лицом вверх, а лагерный умелец, предварительно отправив по назначению переданное мной Юркино письмо, связанными воедино тремя швейными иголками, ежеминутно обмакивая их в самодельную тушь, накалывал на моем брюхе незатейливый рисунок. Чтобы отвлечься от неприятного ощущения уколов, я предавался воспоминаниям. Живым и жизнерадостным вспоминался Юрка Бизон, когда на такой же сходке он давал мне рекомендацию на звание вора в законе. Несмотря на то что мнения разделились, что кое-кто ссылался на мою молодость, на недостаток опыта, Бизон твердо стоял на своем. Вторым поручителем был тогда Витя. Тот тоже упирался во всю. Убедили все-таки сходку.

Вспомнил я и свой предыдущий побег. Как хлопотал тогда Бизон! Ведь это он придумал швырнуть меня через запретную зону на лесоповале. Несколько дней слонялся он между деревьями, выбирая самую гибкую, молодую, высокую и ближайшую к запретной зоне осину. Никому не доверяя, Бизон ежедневно, макая палец в рот и поднимая вверх руку, устанавливал направление ветра. После этого, согласно своим, только ему одному известным расчетам, жег костры таким образом, чтобы замерзшая, хрупкая осина, оттаяв, превратилась в упругую и гибкую катапульту. Сам Бизон тогда еще не дозрел до побега. Я же рвался на волю, не брезгуя никакими способами.

Лично проводя эксперименты, Бизон влезал на верхушку осины, привязывал к ней изготовленную им веревку и заставлял находившуюся внизу публику раскачивать дерево, сгибая его все ниже и ниже. Вся бригада, согнув осину до предела, отпускала привязанную к верхушке веревку, и дерево, стремительно выпрямляясь, бросало Бизона на выпиленный участок оцепления. Предварительно окопщики насыпали в месте предполагаемого падения побольше снега. Бизон летел, делая отчаянные кульбиты в воздухе, и втыкался в снег. А потом читал мне лекцию по управлению свободным полетом. Только я должен был лететь в обратном направлении, через нетронутую снежную полосу запретной зоны.

Когда в день побега я забрался на вершину осины вместе с мешком за плечами и взглянул через просеку, мне стало нехорошо. До этого времени тренировочные прыжки осуществлялись в обратном направлении на вырубленное пространство. Теперь же мне придется лететь через снежную полосу прямо на стоящие передо мной деревья. Правда, целиться мной будут в промежуток, да и лететь я буду ногами вперед, но чем черт не шутит! В полете все время туловище норовит перевернуться. Совершенно элементарно можно долбануться башкой об дерево.

Только что конвойный проехал на лыжах по своей же лыжне, убедившись, что на заснеженной просеке следов нет. А их и не будет! Ха, ха, ха! Сейчас он скроется за поворотом. В следующий раз поедет примерно через полтора часа. Осина пошла вниз. Нагибают! Теперь набрать побольше воздуха и - вперед! Самое главное - не потерять сознание и вовремя отпустить ветки. Чуть передержишься - и жахнет об землю. Тогда и снег не спасет. Р-раз! «Поехали!» - скажет через несколько лет человек, испытав аналогичные перегрузки…

Как хорошо, что я догадался оторвать пришитый козырек ушанки и прикрыть им глаза! С силой въехав в снег и пробуравив его толщу до мха, я в момент вволю наелся этого «дефицитного» продукта. Рот надо было закрывать, раззява! Кожа соскочила с губ, как будто ее там раньше и не было. Надо же было соображать, что в оцеплении снег был насыпной, пушистый, а здесь, подтаявший во время оттепелей и вновь замерзший. Твердый и ломкий, как стекло. Заплечная сумка оторвалась и осталась на поверхности. Валенки тоже слетели с ног.

Сколько же мне пришлось выбираться наружу вверх ногами! Порой казалось, что не вылезу никогда. Злой рок сыграл со мной злую шутку. Выбравшись из своей норы, я увидел направленный на меня автомат…

Ну кто же мог подумать, что солдат, проводивший очередной вояж по запретной зоне, окажется таким застенчивым? Ведь любой человек на его месте, захотев до ветру в пустынной тайге, сделал бы свое дело прямо на месте. Вокруг нет ни одного человека (зеки - не люди). Так нет, свернул в лес. И как раз к моему рюкзачку. И чего он поехал так рано?

- Помочь? - с довольной усмешкой спросил солдат.

- Спасибо, я сам, - хмуро ответил я, вставая на ноги.

- Тогда, извини, валеночки твои я захвачу. Босиком-то далеко не убежишь! - выудил он из снега мою обувку. - Да и в карцере посвежее будет!

- Неси, если не тяжело. А мне, может, автоматик свой доверишь? - зло пошутил я и тут же раскрутился на приличную плюху.

- Зря, начальник! - вновь поднимаясь, усмехнулся я. - Еще раз приваришь такую, и придется тебе вместе с валеночками меня на закорках тащить.

Я шел перед ним, с трудом вытаскивая из снега босые ноги, а в ушах звучала лагерная песня:

Шел я в карцер босыми ногами,Как Христос, и спокоен, и тих,Десять суток кровавыми красил губамиЯ концы самокруток своих…

- Сека, вставай, чего размечтался? Все готово! - прервал мои воспоминания голос татуировщика.

Поднявшись с постели, я стал разглядывать проделанную работу. На моем животе (последнем пристанище Юрки Бизона) красовался памятник моему верному товарищу: расписной могильный крест и снизу полукруглая надпись: СПИ, ЮРА.

Я вспоминаю ее маленькие руки

И ножки стройные в суровых лопарях…

Который год живу я с ней в разлуке

На пересылках, в тюрьмах, в лагерях.

ЛЮБОВЬ В ЗОНЕ

Доставленный в Устьвымьлаг семнадцатилетним парнем, упрямый норовом и бесшабашный в своих поступках, я не хотел и не мог в одночасье превратиться в бессловесное животное, которых порождала репрессивная структура лагерей. Срок у меня был приличный - двадцать лет, и впереди было много времени «для исправления». В связи с этим я не считал, что мое исправление непременно должно было произойти в первые годы пребывания в ИТЛ.