Кайзер Вильгельм и его время. Последний германский император – символ поражения в Первой мировой войне - Майкл Бальфур Страница 12

идеологически оправдан теорией, что личные свободы и местное самоуправление имеют большее значение, чем парламентские и правительственные меры. Существование законов, закрепляющих это, дало Германии собственную форму либерализма. Авторитарное государство – Obrigkeitsstaat – было заменено государством, в котором верховенствует закон – Reichsstaat, наделяя каждого гражданина правами и обязанностями. Адекватность этой теории была ограничена. Местное самоуправление, предоставленное прусскими законами 1872 и 1875 годов, не слишком ограничивало власть знати и бюрократии. Но всех устраивал тезис о специфическом германском решении проблем, привнесенных в Центральную Европу инновациями с запада.

Другие либералы оправдывали бездействие, утверждая, что необходима пауза, чтобы средние классы сумели набраться в местном правительстве опыта, которого им катастрофически не хватает.

Суровое испытание взглядов национальных либералов имело место в 1878 году, когда Бисмарк предложил ввести тариф и лишить социалистов права на собрания. В конце концов, это раскололо партию, в полном соответствии с объявленным намерением Бисмарка прижимать ее сторонников к стене, пока они не завизжат. В 1880 году двадцать восемь членов левого крыла откололись от партии, образовав прогрессивную партию. Остальные приняли тарифы (которые в полной мере устраивали крупных промышленников в их рядах) и продолжили поддерживать Бисмарка. Разногласия между ними и свободными консерваторами существенно уменьшились, и они стали двумя партиями «истеблишмента» во Втором рейхе. Правда, временами возникали спорные вопросы, вызванные разницей их происхождения. Прилагательное национальный в названии одержало верх над прилагательным либеральный. Национальные либералы стали партией национального возвеличивания за границей, которая больше всех говорила о необходимости для Германии пробиться в мировые державы. В последующие годы они всячески продвигали создание германского военно-морского флота. Профессоры и журналисты, коих было немало в рядах этой партии, вместо того чтобы в полной мере осознать, как многим победы 1866 и 1870 годов обязаны необыкновенной политической ловкости и лучшей военной организации, не только создали ошибочный миф о неизбежности прусской гегемонии, но также позволили себе опасное извращение логики. Они считали сам факт германского успеха доказательством того, что германская культура и мораль выше всех других, и делали ошибочные выводы. Они утверждали, что Германия не только имеет право на господство, но также может быть уверена в будущих победах.

Когда последующие поколения и социальные группы среди германского среднего класса достигали зрелости, они имели тенденцию приспосабливаться к стандартам, которые находили господствующими, вместо того чтобы отвергать эти стандарты и создавать свои собственные. Общественные институты, в первую очередь студенческие коллективы и система офицеров-резервистов, укрепляли эту тенденцию. За это были в ответе одержимость национальным единством и нервозность касательно рабочих. Однако средние классы в своем стремлении приспособиться довели свой поведенческий кодекс до искажения и установили идеал, требовавший слишком многого от человека. Общество, демонстрировавшее восхищение, было в основном мужским. Оно делало преувеличенный акцент на жесткость, самопожертвование и дисциплину. Эти качества, разумеется, имеют место во всех реалистических философиях жизни. Но если они не уравновешены другими соображениями, они формулируют требования, которые большинство индивидов не в состоянии выполнить. Любое общество, в котором они доминируют, вероятнее всего, полно всякого рода напряженностями, по большей части объясняющимися тем фактом, что его члены стремятся к строгости поведения и опасаются, что не сумеют ее поддерживать. Это, в свою очередь, является причиной отчаянных попыток подавить недостаток уверенности. Люди заставляют себя к отношениям и действиям, которых, по их мнению, от них ожидают, и неизбежно перегибают палку.

Таким образом, в Германии мягкость и нежность стали табу, милосердие и терпимость легко осуждались вместе с ними. Превозносилось насилие, и никого не заботило его влияние на других людей. Смелость превратилась в презрение к скромности и здравому смыслу, уверенность в себе – в презрение ко всем, кто не относится к касте военных, дисциплина – в безусловную покорность, патриотизм – в очевидную жажду господства. Закон, что материальные ресурсы бесполезны без воли их использовать (теоретически сформулированный в 1808–1813 годах и проиллюстрированный на практике в 1864–1870 годах), стал уверенностью в том, что для упорных людей возможно все. Конечно, в Пруссии всегда существовала тенденция слишком сильной приверженности к такому подходу к жизни, однако в ранней Пруссии он не был неуместным для землевладельцев, все еще придерживавшихся феодального уклада. И принятая на вооружение бизнесменами и интеллектуалами среднего класса в Европе середины девятнадцатого века, она не только стала угрозой для других, но также давала ее приверженцам искаженное представление об окружающем мире. А поскольку нежность – естественное человеческое чувство, побочным продуктом его подавления стала другая крайность – повышенная сентиментальность. Более того, необходимость индивида иметь уверенность, что он не окажется неадекватным в момент кризиса, помогла укрепить прусскую догму о безусловной покорности государству. Делая то, что ему указывает правительство, индивид мог надеяться максимально снизить риск, что он подведет родное отечество. Понятно, что тенденция приспосабливаться и преувеличивать не была всеобщей. Многие немцы придерживались более уравновешенных взглядов на жизнь, а у некоторых даже хватало характера бросить вызов установившимся стандартам (интересно, сколько из них уехали жить за границу?). В отличие от других стран, их было не так много, и они не обладали достаточным влиянием, чтобы изменить моральный климат. Легче всего было выглядеть непримиримыми, и немцы, которые избрали именно этот подход, вероятнее всего, голосовали за национальных либералов.

Члены прогрессивной партии – прогрессисты – это обратная сторона медали. Эти люди отказались пожертвовать либеральными принципами ради национальных интересов. Они переняли у британцев убеждение, что индивида следует оставить в покое. Государство и церковь не должны вмешиваться ни в его личную жизнь, ни в бизнес. В эту партию вступали мелкие бизнесмены и интеллектуалы, хотя среди ее лидеров был и крупный банкир Джордж Сименс. Будучи по большей части индивидуалистами и людьми принципа, они имели склонность к внутренним раздорам, снижавшим их политическую эффективность. Как аграрии, только в ином смысле, эти люди желали повернуть время вспять, свергнуть империю, созданную Бисмарком, и вместо нее создать конституционное государство по британской модели. Получи они шанс это сделать, немедленно вступили бы в конфликт со всеми без исключения партиями правого крыла, которые вряд ли стали бы ограничиваться в своей оппозиции конституционными средствами. Поэтому представляется крайне маловероятным, что они могли в 1848–1870 годах победить.

Но одной из крупных проблем Бисмарка была мысль об альтернативном правительстве, сосредоточенном вокруг канцлера из прогрессистов, которое он попытался высмеять, назвав «Германским кабинетом Гладстона». Довольно долго прогрессисты были склонны вздыхать и страдать по недостижимому, а не трудиться ради практических целей в контексте Второго рейха. Только в конце века положение дел начало меняться.

Партия центра (центристская партия) была необычным явлением для девятнадцатого века. Это была партия, основанная на религиозных принципах, и