Владимир Архангельский - Фрунзе Страница 12

Михаил не отказывался от приглашений и ходил всюду, где хотели его послушать. И говорил он просто, доступно о самом наболевшем. Погиб герой обороны Порт-Артура генерал Кондратенко: бездарные командующие генерал Куропаткин и вице-адмирал Рожественский позорно запятнали честь русского оружия. Но это лишь на пользу революции: царизм понес поражение в несправедливой войне на Дальнем Востоке, и его теперь легче свергнуть.

Рассказывал Михаил о Гапоне и его «бдениях» в столице и о кровавой расправе с демонстрантами 28 ноября.

Опальный столичный студент так развернулся, что полиция всполошилась.

Исправник вызвал Точайского на откровенный разговор 3 января 1905 года. Но тот не стал дожидаться дополнительных репрессий и встретил Новый год в поезде. 2-го он уже был в Санкт-Петербурге и вечером узнал, что генералы-предатели Стессель и Фок сдали японцам Порт-Артур, хотя он еще мог активно противостоять врагу.

И других новостей было много. Только что закончилась всеобщая забастовка 50 тысяч нефтяников в Баку. Большевики сумели превратить ее в крупную классовую битву труда с капиталом: впервые в России был подписан коллективный договор рабочих с предпринимателем.

Питерские большевики написали хорошее письмо своим бакинским товарищам: «В вашем новом выступлении мы видим начало того революционного движения широких масс, которое окончательно свалит ненавистное нам самодержавие. Пусть же ширится и растет наша пролетарская борьба, пусть она охватит всю Россию и пусть всеобщая стачка бакинских рабочих послужит оживляющим примером для всего рабочего класса России». И она послужила таким примером в первых же числах января 1905 года. Только из-за Гапона и его компании события приняли неожиданный характер.

Георгий Гапон стал в Питере центральной фигурой большого движения. Его «Собрание фабрично-заводских рабочих города Санкт-Петербурга» основало в столице одиннадцать отделений, которые объединили более 9000 человек. Гапон уже не появлялся на собраниях один, по пятам за ним следовал его телохранитель, адъютант и советник эсер Рутенберг. Влияние гапоновского «Собрания» росло, пока дело ограничивалось всякими прекраснодушными словами о добром батюшке-царе — защитнике народа от сонма русских бар: вельмож и сановников. Но наступил момент, когда нужно было действовать, и гапоновщина рассыпалась в прах: все решила одна-единственная неделя!

На Путиловском заводе уволили, как смутьянов, четырех рабочих. Рядовые гапоновцы, уверовав в силу своей организации, потребовали от отца Георгия возвращения уволенных к станкам.

Случай был серьезный, и он поставил Гапона в пикантное положение: не удастся выручить эту четверку, затрещит по швам вся организация.

Гапон вмешался, чтобы найти мирный путь для решения конфликта. Но что-то отказало в хорошо задуманном механизме: то ли заремизились власти и не надавили вовремя на хозяев завода; то ли Гапон побоялся намекать им о своих душевных отношениях с департаментом полиции. Только путиловская дирекция не пошла на попятную. И 3 января 13 тысяч путиловцев бросили работу по призыву большевиков.

Забастовка началась организованно: рабочие выдворили из цехов всякую администрацию и оставили своих дежурных для охраны машин. Затем они кликнули по городу клич с призывом поддержать их стачку. И предъявили хозяевам широкие требования: вернуть на завод уволенных; повысить жалованье чернорабочим и впредь устанавливать расценки с участием мастеровых; создать постоянную выборную комиссию по вопросам найма и увольнения и оказывать бесплатную медицинскую помощь. И немедленно ввести восьмичасовой рабочий день.

Полетаев и Буянов отправились поднимать народ на других предприятиях. 4 января началась стачка на Франко-Русском заводе; 5-го забастовали рабочие Невского судостроительного завода, Невской бумагопрядильни и Екатерингофской мануфактуры.

Большевиков эта волна не застала врасплох. Они только что закончили в Колпине свою областную конференцию с участием делегатов от Санкт-Петербурга, Москвы, Твери, Нижнего Новгорода, Риги и Северного комитета. Конференция призвала к разрыву с меньшевиками в оценке грядущей революции, поддержала августовское обращение «22-х» и завершила оформление накануне III съезда РСДРП «Бюро комитетов большинства». В него были избраны: В. Ленин, Р. Землячка, А. Богданов, М. Лядов, С. Гусев, М. Литвинов и П. Румянцев.

Руководитель столичных большевиков Яков Драбкин, он же Сергей Гусев, Харитон, Лебедев, Нация и Эдуард Даннемарк, работал без сна. Близкие товарищи поражались его энергии. Они встречали его повсюду, но чаще всего в подпольных типографиях: Петербургский комитет его стараниями забросал город снежной лавиной листовок и прокламаций. И с каждым часом они становились острее и ярче.

К путиловцам присоединилась почти вся армия столичных металлистов, текстильщиков и кожевников: к вечеру 7 января в Питере бастовало свыше 130 тысяч рабочих. Город погрузился в кромешную темень и замолк: ни фабричных гудков, ни крикливых газетчиков на улицах — печатники включились в стачку.

Царь был перепуган шальным выстрелом с Петропавловской крепости 6 января. В день крещения, при водосвятии на Неве возле Зимнего дворца, шарахнули картечью по его свите, задели помост около его павильона и повредили фасад дворца. И он покинул столицу.

А в рабочих районах беспрерывно шли многолюдные митинги. И Гапон метался по ним в панике и кричал осипшим голосом:

— Листков не читать! Разбрасывателей гнать в шею!

А большевики в своих прокламациях неустанно будоражили забастовщиков: восьмичасовой рабочий день и повышение заработной платы! Свобода стачек, собраний, печати! Созыв Учредительного собрания! Долой самодержавие! Долой войну! Да здравствует РСДРП!

Такого взрыва Россия еще не знала: стачка вырвалась из рамок гапоновщины и возвестила революционную бурю.

Гапон кинулся на крайнюю меру: идти к Зимнему дворцу, вручать царю петицию народа. И сейчас же началось обсуждение ее пунктов на заводах и фабриках.

Даннемарк-Гусев собрал студенческих агитаторов. И Фрунзе впервые увидел и услышал этого таинственного главного большевика в российской столице, который в таком количестве поставлял огненные прокламации, словно была у него не одна пара рук.

Ему было тридцать. И ничто не выделяло его на фоне пресловутых «вечных» студентов, с которыми Фрунзе сталкивался уже не раз: редкие клочья по щекам и подбородку, но с открытым «пространством» под тяжелой нижней губой. Малые очки в металлической оправе, знакомые русским интеллигентам еще со времен Добролюбова и Чернышевского. И длинные волосы нигилиста, с напуском на уши, и какой-то потертый кителек, похожий на тужурку технологов.