Михаил Пришвин - Дневники 1920-1922 Страница 12

4 Марта. Проф-союзы — союзы и Щекин: деятель в пустоте, его самолюбие таково, что и в пустоте действует.

Зачирикал воробей, и душа осовела.

5 Марта. Гладиаторы русской коммуны: сначала это были разные честные военные, носившие в себе идею отечества, потом, когда такие перевелись, для народа пустили театр и вывели на сцену художников. Да и что там! каждый порядочный человек на Руси был гладиатором.

О театре (в союзе почтовом моя лекция на сегодня). Древний театр: церковь. Новый театр: Александринка.

Начало: чувство поэтов перед революцией (Блок: землетрясение) на острове культуры русской.

Я как писатель, неизвестный собранию: известность не достоинство, что по́шло, то пошло{35}: Амфитеатров, Вербицкая. Гордо замкнутый кружок декадентов — гримасы его: футуристы.

7 Марта. Весна — недоносок.

Бежит вода, блестит вода при луне, а не весна! потому что не так сильно бежит вода и не сильнеет, а ровно изо дня в день установилась, остановилась, ни весна, ни осень, ни зима. Сыро и ветрено, облака — одни, верхние, неподвижные, средние плывут, нижние мчатся, будто души скоропостижно умерших людей. Гремят оторванные крыши — нет хозяев, некому прибивать железо, весь город гремит, дома, как гробы, будто разбивают забитые крышки над мертвыми, встают мертвые и вот мчатся куда-то скоро под луной.

И если, правда, Страшный Суд и Архангел с трубой покажется, я не ускорю шаг, нет! мне кажется, я это уже когда-то не раз пережил, старое, привычное дело.

Нет! герой моей повести, придя домой, разве только покрепче двинет засов у ворот, завяжет мешочек с мукой и пшеном, чтобы в случае суматохи, беготни не рассыпалось, и уляжется спать.

И пусть падает звезда на звезду, солнце на солнце — мне-то какое дело! Я не участвую в этом движении, я давно остановился.

Бог! мне какое дело! Черт! мне какое дело. Я уверен, что и они мною не интересуются и обойдут меня, я останусь сам по себе, светопреставление пойдет по своей законной орбите. Ну, вот и мои ворота. Греми, железо, мчитесь, облака, мой флигель стоит в глубине двора по-прежнему: ничего ему не будет, и он есть ничто.

Ал. Вас. Ростовцев и Щекин-Кротов (и мать моя была такая!) — у них души нет, и оттого они теперь действуют (пусть он занимается ликвидацией безграмотности, а он топит четыре печки навозом, занятие равное).

Разговор:

— Слышишь, что это? будто из пушки.

— Это крыши оторванные гремят: сильный ветер.

— И вот еще!

— А вот! конечно, крыши, чинить некому, ветер; посмотри, как быстро бегут облака, вот эти нижние, будто души скоропостижно умерших людей.

— Какая жуть. Слушай, скажи мне, почему все страшные, немыслимые раньше события совершаются, и так они затрагивают людей близко, физически и в то же время будто и не касаются: все живут совершенно по-старому, неизменно, и никакого обращения Савла в Павла не происходит{36}. Что это? или душа человека неизменна и катастрофы в ней — сказка?

— Нет, я не думаю, что сказка, а что душа наша утратила возможности, потому что умерла, мы живем телами, а души давно умерли.

— Знаешь, сохранился тот, у кого раньше души не было человеческой.

— А что такое душа человека, чем отличается она от животной души?

— Страданием, конечно, только страданием, с тоской о том, что она не такая, как животная, и совершенно одинокая и отдельная.

Иногда животная душа и человеческая так близко сходятся, что и не отличить, если смотреть и сравнивать по уравнению: только источники разные.

Когда-то Россия спасла Европу, приняв на себя удар Азии (Тамерлан и проч.), теперь спасает Европу, принимая на себя удар ее социализма, страшный удар! Татарский удар пришелся по телу, эти удары прямо по душе, по интеллигенции, которую вывели на растерзание зверей, как древних гладиаторов.

Щекин-Кротов сказал публично: «Я не верю в культуру!»

9 Марта. Починка моста и ликвидация безграмотности.

Вода, навоз, сырость — весна! калоши худые, сапоги худые… вдруг вижу себя окруженным змеистым ручьем, кружится, смеется, вокруг меня извивается, и так я обрадовался, что я — дитя своей <1 нрзб.> земли…

10 Марта. Пошла река.

Вечером перетащили ферму (моста), а ночью пошла река — вот как наши работают.

Грачи прямо к нам на двор прилетели. По слухам, распустилась верба.

11 Марта. Пустое время назади! такое, кажется, быстрое! Зима уже где-то далеко позади со своими звездами.

Я боюсь, что и весна так со своими тропинками пройдет в пустоте и чувство природы оставит меня…

12 Марта. Елена Яровая.

Как быстро время зимы прошло в пустоте. Иду по слякоти и вспоминаю — нечего вспомнить. Только звезды последние зимы вспоминаются ярко, будто в пустом межпланетном пространстве (даже без эфира!) летел между звездами, — так быстро прошло это время.

13 Марта. Последний «Божий» день.

Тому страшному богу отдаю это прошлое в жертву, на тебе, Боже:

— мать сожгла последний деревянный стул, все деревянное в доме было сожжено, и даже обеденный и кухонный стол. Теперь, когда тепло чугунки спало, семья — мать, три девочки и два мальчугана — решилась с наступлением темноты идти воровать дрова. В это время под окном постучались и голос отозвался свой: хозяина дома, отца семейства Ивана Михайловича Журавлева, прибыл с «позиции». Вошел и сел на кровать и склонился, прямо не раздеваясь, к подушке, весь горячий, весь жаркий. Первая прижалась к нему, жаркому, девочка Лёня, самая маленькая, а потом все к нему, жаркому, прильнули, и мать тоже, и всем было от него тепло всю ночь…

…Иван Михайлович и жена его Мария Ивановна умерли от тифа во время кризиса, а дети все перенесли тиф, но потом, слабые, замерзли. Сейчас их домик стоит пустой, его сразу узнаешь даже в темноте, даже когда и в других домах нет огней, так узнаешь почему-то, глаз наметался, и сразу узнаешь эти пустые, нежилые дома.

Было вроде этого тоже с соседями Коноплянцевых, тоже вся семья без отца залегла в тифе. Узнав про это, Софья Павловна возьми да и пошли им из последнего своего запаса белой муки хлебец. Верно, и другие соседи тоже кое-что послали, потому что вся семья выжила и справилась, но белую булочку прислал только Коноплянцев, это редкость великая и ценность такая, что — доктор это утверждал — не будь тут белого хлеба, вряд ли бы мать оправилась. А как оправилась, так сейчас же и стала говорить про Коноплянцевых: «Прислали раз и нет больше! как бы не так: у них этой белой муки-то еще покойник протопоп напас, насыпал по щелям сколько! — доброе дело! от великих богатств лепту внесли». Как-то вечером, ночью даже, привезли Коноплянцевым на трех подводах лузгу для топки в мешках. Конечно, соседи заметили, что в мешках, и наутро уже говорили и разносили по всему проулку: будто бы 250 пудов крупчатки привезли Коноплянцевым, где-то ее прятал еще протопоп, а теперь вот привезли. Коноплянцевы дрожат теперь, что слух дойдет куда надо и назначат обыск и отберут пять пудов ржаной муки, вымененной у мужиков с редким счастьем, на полотенца и простыни.