Сергей Аверинцев - Сергей Сергеевич Аверинцев Страница 12

340

что против своих правил подписал обращение об освобождении ук­раинского переводчика Григория Великого, не мог отказать его жене. Он не знал, что будет, но чувствовал: обида на себя будет огромная, если имея возможность действовать сидели сложа руки. И вот: Вер­ховный суд Украины не утвердил трехлетний приговор. Неужели причина в том заявлении? Там Аверинцев верноподданнически увещевает: если теперь вами взят такой курс, то вот хороший повод и случай показать, etc. Я сказал, что, мне кажется, «они» существуют только в нашем воображении, власти как индивида нет. Ну, это каф-кианская картина, сказал он. Он редко возражает, собственно, ни­когда; он просто вносит, вводит другую точку зрения. Оказывается, он не знал, какой человек приглашает его на следующее воскресенье в алтарь, и когда я назвал о. Владимира откровенным, восторженно играющим лицемером — прямо так, — он и смутился, и согласился, и взволновался. Я никогда не видел его таким, громко и быстро го­ворящим. Как жаль, как страшно, говорил он, что у церкви, похоже, не просто плохой полководец — с таким еще можно было бы и по­бедить, хотя бы потому, что полководец врага мог бы оказаться еще более глупым, — а никакого, и хуже: Пимен не принял предложения правительства открыть в Москве несколько храмов, сославшись на нехватку денег. И еще, говорил он: как нелепо, что Зелинский уез­жает именно теперь, когда, похоже, что-то можно делать. И еще: он искренно хочет продолжения этого строя, этой государственности, потому что альтернатива даже не бунт, слово «бунт» обозначает еще '/ очень большую степень порядка по сравнению с тем, что произой-| дет. — Но и я точно так думаю, что этот строй всё-таки удерживает от худшего. — Умер Толя Марченко, о чьей любви к свободе можно судить по тому, сколько лет он провел в заключении.

21.12.1986. Я стою у Николы и вдруг внезапная странность: я как бы один, стал ясен как на свету, во мне мало что есть кроме критич­ности к людям, которая перерастает в другую крайность, когда я очарован например Аверинцевым. Думаю, вижу, как я мал, жалок; от этого возникает настоящий интерес к людям, мне хочется знать, кто они, что; я уже вовсе не в центре, а как есть один из них, смотрю на себя со стороны. Потом быстро поднимается температура. — Аверин­цев вчера звонил, и мы едем с его детьми, он попросил Ренату пос-

341

мотреть за ними, потому что он будет приглашен за алтарь. Его туда позвал старший сын Асмуса, и он «сделал там много ошибок», «как мне популярно объяснил отец Валентин». Ну как твое мнение об отце Владимире Рожкове, спрашивает прямолинейная Рената, и светский Аверинцев очень бодро отвечает: ну почему я должен говорить свое мнение о человеке, который оказал мне честь, пригласив? Sono una persona ingiustamente privilegiata, бормочет он о своем стоянии за ал­тарем, залезая после службы в машину. — Он не терпит растерянного молчания, «я болтлив», но не любит и раздерганного разговора, и когда Ира, изголодавшаяся по общению с ним, начала с того, что ей предложили писать о Гоголе, он сказал, что ему предложили писать о Гоголе, «но я его не знаю». «Я всю жизнь писал только о том, чего я не знаю», вставил я в своей daring and carefree manner, но он этого тона! конечно не признает, молчит и удивляется, недоумевая, как люди умеют самих себя сажать, как они будут выбираться. Он питается вниманием Иры, рассказывает об англиканине, который обязатель­но sir и никак не иначе, о присланном ему из Германии Gute Nach-richt — Евангелии с газетными полосами на суперобложке, и он хотел было рассердиться, но увидел, что перевод хорош. Он зачаровывает, и когда заговорила Ира, по сравнению с ним сразу стало скучно. Он добился, хотя намеками, чтобы первые же мы и рассказали ему этот pun (хотя он сам по себе его знал), как в конце первой мировой войны пруссак, покручивая ус, говорил австрийцу в венском кафе: «Die Lage ist ernst, aber nicht hofrhungslos», на что австриец, т.е. сам Аверинцев, отвечал мудро и насмешливо: «Nein, die Lage ist hofrhungslos, aber nicht ernst». И сейчас, говорил он, если бы с нами случилось что угод­но, и может случиться, и «бунт» для описания того, что произойдет, еще слишком структурированное понятие, — всё равно, серьезным мы это назвать уже не можем. До конца исчерпана историческая бы-тийность, сказала Рената. С Аверинцевым хочется говорить вечно, он уходит, и это так грустно. Он наивно верит в 12-летние циклы, 1905, 1917, 1929, 1941, 1953, 1965, 1977, теперь 1989 etc. Думает, что сейчас надо говорить, и напишет, уже пишет, в «Правду».

1987

2.1.1987. Я слушаю записи весенних лекций Аверинцева в ГИТИСе, и еще раз убеждаюсь: дар есть дар, он непостижим и не­объясним.

342

5.1.1987. Записываю средневековую импровизацию Аверинцева, и в чем его прелесть: он как ребенок залезает в картинку, просачива­ется сам, точно как он вот есть такой робкий, любопытный, умный и пишущий, — туда, о чем говорит, в эти Средние века, к тем тогдаш­ним людям. Царственная любознательность ребенка, и что прочное, на чем всё стоит — достойное спокойствие его теперешнего поло­жения, смирный ребенок при уважаемых родителях. Каждая фраза с его странной мелодией интересна, хоть слушая в четвертый раз, и дело не в содержании (разве что мелкие немцы и то, что ему меньше знакомо, чуть меньше интересно), а в том, есть у него вдохновение или нет. Вдохновение у него почти всегда есть. Вдохновение какое? Бодрая воля осторожно обходить края своих владений, внимательно и уважительно притрагиваться к вещам, с которыми соприкоснулась его жизнь. Она с так многими соприкоснулась и так многие ее без усилия впустили в себя, пригласили. Он такой тихий, живой и лю­безный, что его любят приглашать не только люди, но и вещи.

7.1.1987. Я транскрибирую средневековые лекции Аверинцева, и вот просыпаюсь ночью от сна: я в его кабинете и за его столом, но он сам по себе, мы с детьми, да и дети уже как-то поодаль. И я вдруг: да что же это? Спохватываюсь, собираю вещи, которыми я был занят, чем? То ли глина, то ли детали магнитофона, но света нет и не могу включить, хотя в висячих выключателях вся стена.

v 9.1.1987. Допечатываю Аверинцева, и что сказать? Возвышенно, мудро, крупно и, главное, не закрывает, а открывает, всегда почти только открывает — вычтя, конечно, места, где у него с самого на­чала не хватает глубины. Начал перепечатывать Шичалина, и как тонко, грациозно, грациозность в самом уме, но, очень боюсь, очень глубокая потерянность. Его Наталья Петровна прямо обвиняет в за­висимости от его теперешних обстоятельств. Но Наташа, это вулкан, она только себя смиряет и дисциплинирует.

15.1.1987. Мне муторно, я почти заболеваю и тогда бегу через лес к Аверинцевым. Там бледный Ванечка хватает меня за руки, так что Аверинцеву приходится разжимать ему пальцы: «Володя, не уходи, знаешь, как мне без тебя скучно». Я говорю ему, что прошел пеш­ком 5 километров, и ему хочется со мной: «А я не потеряюсь в лесу?»