София Шуазель-Гуфье - Исторические мемуары об Императоре Александре и его дворе Страница 12

Император наговорил много комплиментов г-же Морикони о ее замке и парке, на который он пожелал взглянуть из окна. В этот год весна так запоздала, что в конце апреля не было еще и признака зелени. Обеденный час уже прошел; но государь согласился выпить чашку чая; а когда вскоре доложили, что экипажи готовы, государь милостиво попросил г-жу Морикони не провожать его; любезно поклонившись всем провожавшим его, он сел в экипаж с обер-гофмаршалом графом Толстым.

Признаюсь, при первом взгляде, я не особенно была поражена красотой государя. Обаяние его заключалось главным образом в кротости выражения открытого, веселого лица. Должна также откровенно сознаться, что я не могла представить себе государя в сюртуке. Наконец, если мне позволят сказать правду, — я нашла, что он недостаточно величествен, слишком любезен, слишком заставляет забывать о его высоком положении. Я не могла привыкнуть к преувеличенным любезностям, выражениям уважения и почтения, с которыми он обращался к женщинам и которые в моем представлении превосходили все, что мы знаем об изысканной галантности Людовика XIV. Мы узнали от генерала Армфельда, командовавшего в то время в Финляндии, и от г-на Чернышева, адъютанта Его Величества, что император вернется через Товиани. Г-н Чернышев, который благодаря своим поездкам в Париж и возлагавшимся на него тайным поручениям пользовался известностью, к которой он не был равнодушен, — г-н Чернышев, казалось, обожал государя, которого он прозвал «прельстителем.» Через три дня после отъезда Его Величества приехавший из Шавли курьер привез письмо от князя Волконского с извещением, что Его Величество предполагает приехать на следующий день вечером к графине Морикони на чашку чая. Так как император должен был остановиться в Вилькомире, чтобы присутствовать на смотре, главный директор почт, который заведовал отводом помещений для Его Величества, намекнул графине Морикони, что было бы уместно предложить императору провести ночь в Товиани, что здесь ему было бы гораздо удобнее, чем в маленьком уездном городе, грязном и наполненном евреями; он уверил ее, что император охотно примет ее приглашение. Графиня Морикони, пожилая дама, не любившая стеснений этикета, притом, страдавшая от застуженного насморка, ответила, что она недостойна такой великой чести; в то же время она тихонько ущипнула меня за руку, давая понять свою досаду. Пришлось наскоро очистить апартаменты графини, ее племянниц и их горничных, чтобы приготовить их для императора. Целая толпа горничных, молодых и старых, ходили взад и вперед, что-то несли и опрокидывали все, что несли; можно было помереть со смеху, глядя на этот беспорядок. Лакей Его Величества приказал наполнить сеном сафьяновый мешок, обычная постель Александра, всегда спавшего на жестком матрасе; при этом он с важностью сказал нам, что император никогда не допустит, чтобы из-за него беспокоились, и стал нас уверять, что ему будет слишком хорошо. В сумерки, в то время, когда в доме зажигали огни, я увидела в окно толпу мужиков и баб, которые после дневных работ возвращались в свои скромные избы и пели печальные литовские песни… Простота, спокойствие этих добрых людей представляли поразительную противоположность волнению, царившему в замке; я это заметила графине Морикони, вдове генерала того же имени, очень достойной особе, благоволившей тогда относиться ко мне как к своей приемной дочери. В то время, как мы спокойно беседовали, нам доложили, что едет император. Хозяйка дома прибежала, запыхавшись; мы усадили ее на минуту, чтобы дать передохнуть, и затем все вместе пошли встречать императора. На этот раз Александр был в вышитой золотом генеральской форме, с перевязью; это уже не был государь в сюртуке. Он остановился переодеться на ферме, принадлежащей к замку. Государь, вспомнив про нездоровье г-жи Морикони, участливо спросил, как она себя чувствует, и каждой из нас сказал приветливое слово. Он сказал нам, что он торопился, чтобы поспеть к обеду в Товиани, но дурные дороги задержали его. Тогда г-жа Морикони, которую мы толкали, осмелилась просить императора сделать ей честь — остаться ночевать в замке. Государь объявил, что ни за что не захочет до такой степени затруднять ее, что помещение в Вилькомире уже готово и т. д. За этим пошли новые просьбы, ибо ясно было, что отказ вызывался лишь чувством деликатности. Мы призвали на помощь графа Толстого, который, узнав, что он сродни г-же Морикони через брак его дочери с князем Любомирским, племянником графини, тотчас обратился к императору тем фамильярным тоном, который он себе дозволял с ним: «Ваше Величество, согласитесь остаться здесь, так как это я, в качестве родственника, являюсь здесь хозяином!» Император был, видимо, удивлен, и Толстой поспешил объяснить ему это родство. Тогда, обратившись к графине Морикони, государь сказал: «Графиня, я к вашим услугам; но умоляю вас не беспокоиться для меня». Граф Толстой вышел, чтобы послать курьера в Вилькомир к военному министру Барклаю де Толли. Когда все уселись в круг, император спросил у графини Морикони, не употребляет ли она очень известное в Петербурге средство от кашля, прибавив, что, если средства этого у нее нет, его доктор может достать его. Возвратившийся в гостиную граф Толстой стал уверять, что он берется вылечить от насморка лепешками из придорожника. Император пошутил над его медицинскими познаниями, прибавив, что надо остерегаться его советов. «Как! Ваше Величество, — возразил Толстой, — я давал этих лепешек Вашей maman; императрица-мать только этим и лечится от насморка, и очень одобряет это средство.»

Император стал затем говорить о своей поездке по Литве, о нескольких красивых местностях по Неману, о земледелии вообще и т. д. Вдова Морикони, по-моему, с успехом поддерживала разговор; мы несколько раз обменялись взглядами, и по глазам было видно, какое я испытывала удовольствие. Император сказал ей несколько комплиментов по поводу ее агрономических познаний. Император спросил затем, не занимаемся ли мы музыкой; графиня Морикони ответила, что племянница ее поет. Государь выразил желание послушать ее. Все встали, и Александр стал около фортепиано. М-llе Доротея сказала ему, что она от страха с трудом переводит дыхание. «Умоляю вас, — сказал государь, — забудьте, что около вас император.» В то время, как она пела, Александр перевертывал страницы, и по окончании арии он обратился к ней с лестными комплиментами о ее таланте. Потом он спросил меня, занимаюсь ли я также музыкой. Но я поспешила ответить, что у меня самые заурядные способности.

Император долго говорил о музыке и пении, упомянул о г-же Фракк, метода которой нравилась ему более, чем голос, который, впрочем, был очень красив и обширен, о Ромберге, Роде, Стейбельте, авторе оперы «Ромео и Джульетта», которой я осмелилась открыто предпочесть оперу Цингарелли, и т. д. Государь жаловался, что императрица Екатерина никогда не хотела дозволить ему учиться игре на скрипке, несмотря на его любовь к этому инструменту: государыня справедливо боялась для своего внука потери времени, которую неизбежно влекут за собой музыкальные занятия. Император сообщил нам также, что в Петербурге постом даются только концерты, а балов не бывает. «У нас обряды, — сказал он, — строже, чем у вас.» Он попросил затем m-lle Доротею спеть национальную песнь, — если она не сочтет эту просьбу злоупотреблением ее терпения.