Голиб Саидов - Рокировка длиною в жизнь Страница 12

Обладая всей суммой вышеперечисленных качеств, Несис, тем не менее, был всегда очень осторожен в общении: во время разговора он никогда не позволял себе развязного тона или панибратства, требуя от оппонента такого же отношения и четко устанавливая некую дистанцию. По всей вероятности, этому его научила жизнь, а если быть ещё точнее – тот строй, та советская система, в которой ему приходилось «вариться», жить и работать, вынужденно подстраиваясь под окружавший идиотизм законов и бюрократическое крючкотворство. Обладая недюжинными умственными способностями и прекрасно владея пером, он принял «правила игры», диктуемые властью и вскоре очень легко нашел свою нишу, которая позволила бы ему, не поступаясь своими моральными принципами найти способ самовыражения, а затем и утвердиться в этой непростой жизни. Он стал писать книжки, параллельно активно ведя пропагандистскую работу и посвятив себя тренерской работе с молодыми перспективными шахматистами.

Полностью Геннадий Ефимович мог раскрыться лишь считанным единицам, своим близким друзьям, кому он мог доверять. И я, откровенно говоря, горжусь тем, что в какой-то определенный период своей жизни, являлся одним из них.

Натюрморт с самоваром.

Натюрморт с самоваром

В 1987 году, мы вынуждены будем съехаться с моей тещей, променяв две небольшие квартирки на одну большую в центре. Естественно, это событие необходимо следовало отметить.

Среди прочих своих знакомых, я счел необходимым пригласить на новоселье также и своих коллег по работе: Г. Несиса и Л. Шульмана

Конечно же, Геннадию Ефимовичу давно хотелось взглянуть на то, как я устроился. Однако, он, как и всякий воспитанный человек, прекрасно отдавал себе отчет в том, что без подарка ходить в гости неприлично.

И тут ему пришла гениальнейшая идея: «Галиб-то, ведь, кажись, увлекается живописью!»

А у него в кладовке, как раз, давно пылился студенческий этюд какой-то его подопечной, увлекающейся шахматами. Правда, он был без рамы. Но, с другой стороны, это даже лучше: новый хозяин сам подберет себе по вкусу подходящую раму.

«Как хорошо, что я его не выкинул!» – похвалил себя Геннадий Ефимович, когда они, войдя с Леонидом Евгеньевичем в нашу парадную, поднялись по лестнице и уткнулись в дверь нашей квартиры.

– А я тебе приготовил сюрприз: гляди! – ошарашил меня с порога гость, вытаскивая из-за спины «шедевр», на котором был изображен обычный натюрморт.

Сразу же, бросалось в глаза, что работа ученическая. Более того, эта кричащая синяя ваза на фоне выдержанного в теплых тонах всего остального, смотрелась как-то странно и неестественно.

– Какая прелесть! – закатил я глаза в приступе блаженства, лихорадочно соображая – какие бы ещё слова подобрать для того, чтобы Геннадий Ефимович окончательно успокоился. – Такое, знаете ли, интересное и новаторское решение: сочетание теплого и холодного! Ну, просто восхитительная вещь! Я даже не знаю, как Вас благодарить!

– Ну, что ты, Галиб – пустяки… – скромно ответствовал гость и восхищенно толкнул локтем в бок топтавшегося рядом в прихожей Л. Шульмана. – Ну, – что я тебе говорил?!

Леонид глянул на меня своими ясными огромными глазами, весело подмигнул мне и резко протянул литровую бутылку водки:

– Держи! – усмехнулся он и пояснил: – Обыкновенная русская водка. Не «пейзаж», конечно, но тоже, способна вызвать в человеке известную гамму чувств…

Несколько лет этот этюд провалялся на антресолях, в туалете. Я его уже собрался было выкинуть, как вдруг узнал новость: А. Халифман – подопечный Геннадия Ефимовича – стал чемпионом мира по шахматам. Я вспомнил, как Несис впервые мне представил Сашу, тогда ещё совсем юного, только что возвратившегося из Нидерландов, с юношеского чемпионата Европы и завоевавшего первое место.

– Познакомься, – сказал он тогда и пророчески добавил – перед тобой стоит будущий чемпион мира.

Я аккуратно вытер тряпочкой пыль с бесценного шедевра и… повесил его в гостиной. На самом видном месте.

«Как хорошо, что я его не выкинул!» – на этот раз теперь уже я, похвалил сам себя за лень дойти до мусорного бачка. И, вновь вернувшись мыслями к Геннадию Ефимовичу, глубокомысленно изрек:

– А как же: пророков следует чтить и уважать…

С Леонидом Евгеньевичем Шульманом меня сблизило многое.

Во-первых, – возраст: я был не намного моложе его.

Во-вторых, – юмор: он умел ценить остроумную шутку, сам неплохо передавал различные житейские истории, знал немало анекдотов. Но главное, что мне более всего импонировало в нём, так это – самокритичность, самоирония и умение посмеяться над собой.

При этом, нельзя не отметить, что это был достаточно проницательный человек, обладающий способностью – сходу распознать стоящего перед ним человека, заглянуть и понять душу человека, и мгновенно составить для себя психологический портрет собеседника. Он знал, с кем, когда и как следует общаться. Хотя по большей части был, как правило, молчалив. Со стороны могло даже показаться, что он, к тому же ещё и замкнут. Однако, это обманчивое впечатление сразу же исчезало, как только вы начинали с ним общаться.

Излагал речь, Леонид, рассудительно, тщательно подбирая слова и стараясь грамотно донести свою мысль так, чтобы его поняли сразу. Иногда он говорил отрывисто, короткими фразами, а порою и вовсе – ограничивался короткими «Да!», «Нет!». В процессе разговора он довольно часто жестикулировал, помогая себе руками, а при случае, и – ногами.

Худощавый, выше среднего роста, с лысеющей головкой и большими круглыми черными глазами, он производил впечатление утомленного и уставшего от жизни местечкового еврея, хотя ему не было даже тридцати пяти. Предательски длинный нос, наоборот, только удлинял его лицо. Этой части лица доставалось чаще всего:

– Нет, ты только посмотри на это чудо! – обращался иногда ко мне Лёня, подперев указательным пальцем кончик собственного носа и задрав голову кверху:

– Что это?! Кто это?! Я вас спрашиваю! Отвечать!!!

И тут же, сам себе разъяснял, чётко разделяя по слогам:

Это – яв-рей!

Во мне Леонид видел такую же угнетенную родственную душу, которой несладко живется при существующем режиме, что следует самостоятельно пробивать себе дорогу на российской почве, а потому между нами незаметно установились какие-то невидимые, но прочные нити, связывающие нас, словно двух родственников, давших друг другу негласный обет солидарности.

Казарменная атмосфера и дилетантство вышестоящих руководителей страшно угнетали эту творческую и деятельную натуру. Иногда от безысходности он резко швырял ручку в сторону и, исступленно стуча кулаками по столу, кричал: