Люсьен Лаказ - Приключения французского разведчика в годы первой мировой войны Страница 12

Как раз тут на берегу реки возле деревянного мостика была лесопилка, где размещался командный пункт лейтенанта Принса. А в нескольких шагах вниз по течению дорогу преградила темная масса: это была баррикада, которую мы прекрасно знали, поскольку уже много раз перескакивали через нее.

— Стой, кто идет? — окликнул из ночи молодой и властный голос.

Валери и я притворились, что останавливаемся, но Рауль:

— Идите вперед! Меня тут все знают!

И, не отвечая, он двинулся дальше.

— Стойте или я стреляю!

Ответа все не было: я схватил моего кузена за руку. Он уже терял терпение:

— Да он ничего не сделает. Он же меня узнает.

И тут ночь прорезал звук выстрела, и красная молния разорвала тьму, а Рауль, которого я еще держал за рукав, упал вперед всем телом, одновременно резко и быстро, а его руки вместо того, чтобы подняться, вытянулись вперед инстинктивным движением, как бы пытаясь защититься, сохранив свое естественное положение.

Валери закричал изо всех сил, а я увидел, что часовой снова вскидывает винтовку.

— Ах, нет, не стреляй больше! Ты уже попал!

А вот и лейтенант! Он появился с револьвером в руке, окруженный со всех сторон стрелками, готовый отразить атаку противника. Но противника не было. В свете карманного фонарика лейтенант узнал нас: Валери, мертвенно-бледного, вне себя от горя, стоящего у дороги на коленях рядом с телом своего товарища, и меня, не способного вымолвить ни слова. Луч фонарика на мгновение замер на наших лицах, казалось, допрашивая нас, потом скользнул ниже, к земле, слегка зацепив место, где лежало что-то серое продолговатой формы. И лейтенант нагнулся, уже поняв, что это Рауль. Мы перевернули его тело. Пуля попала точно в правый глаз, все лицо его было залито кровью.

Лейтенант выпрямился. Я пытался успокоить стрелка:

— Ладно, старина, ну что тут поделаешь!

Но несчастье уже произошло: по воле злого рока часовым этой ночью оказался новичок, только сегодня утром прибывший в роту и совсем не знавший Рауля. Я видел, как он в горе опустился на землю, держась за винтовку, опершись прикладом об землю.

Но все эти излияния, все проявления чувств здесь, в непосредственной близости от врага, который, может быть, бродит в нескольких шагах! Лейтенант, скрепя сердце, собрался с силами, немедленно приказал часовому встать и стал допрашивать его прямо здесь, но часовой едва ли мог что-то ответить. Я понял, что мне следует вмешаться.

— Этот солдат ни в чем не виноват, господин лейтенант. Он из-за шума реки не мог слышать, как мы идем, к тому же, он стоял к нам спиной. Когда он заметил наше приближение, мы оказались перед ним, едва ли в десяти шагах. Он крикнул, чтобы мы остановились, затем окликнул нас во второй раз, а мы ничего не сказали…

— Он ответит за это, черт побери! — закричал лейтенант в отчаянии. — Это настоящий рок. Вы правы, стрелок поступил по уставу. Часовой не должен позволять приближаться к посту неизвестному, который отказывается отвечать на его предупреждения.

Затем он приказал перенести Рауля в соседний домик лесника. Там мы положили его на полу одной из комнат, голого, пятки сомкнуты по стойке «смирно». Керосиновая лампа горела у ног мертвеца, потому что мы с Валери собирались бодрствовать всю ночь. Лампа освещала ужасную рану, обезобразившую красивый лик Рауля. Это зрелище казалось мне настолько невыносимым, что я переставил лампу левее. Позже прибыл маленький врач, он ощупывал пальцами правый висок, пока за ухом не нашел точку, откуда можно было извлечь пулю. Потом вышел в соседнюю комнату и вернулся с тазиком и куском белой материи. Доктор осторожно, почти священнодействуя, обмыл рану, щеку, закрыл левый глаз, прикрыл правый глаз тонким батистовым платком и благоговейно поцеловал юного героя в лоб. Теперь глубокое спокойствие осветило лицо Рауля, и оно излучало какую-то сверхъестественную красоту.

Мне не хватило храбрости дотронуться до трупа; мы не раздевали его. Валери и без моих слов понял, что Рауля следует похоронить в его старом сером костюме, так же как солдата хоронят в его военной форме. Я даже не прикасался к его карманам: у него были свои секреты, и их тоже следовало похоронить вместе с ним. Правильно ли я поступил? Я не знаю. Правда в том, что этот выстрел сразил меня. Он разрушил мой дух инициативы, возможно, основательно рассеял, пусть частично, мою энергию, возможно, он и сегодня еще бередит мою душу… Эта бессонная ночь, слова, которые никогда не будут произнесены, самые ужасные воспоминания моей жизни.

Как поступить с оставшимися после него вещами? Оставить ли Валери «маузер» с семнадцатью зарубками на прикладе? Сохранить ли мне для матери Рауля трубку, которую он курил? Я ничего не знал. Но в его рюкзаке был блокнот, в котором он в двух экземплярах писал свои доклады отделу Разведывательной службы в М…куре. На самой последней странице, уже приклеенной к корешку, было несколько слов:

«5 октября

Неудачная охота.

Несчастный день.

Конец!»

Это слово «конец» оказалось последним, которое он написал.

На следующее утро, хоть я его и не звал, из С. приехал старый столяр, который сделал гроб из еловых веток. Мне так и не удалось заставить его взять деньги за работу. Потом я во главе патруля, предоставленного мне лейтенантом, отправился в нейтральную часть С., чтобы узнать у кюре, сможет ли он похоронить двух наших солдат. Вторым был стрелок, погибший ночью во время рекогносцировки. Этот кюре не был одним из наших эльзасских священников, французов в душе («и какая же подлая пуля его…?»). Он был немецким капуцином, родившимся в Германии. Священник ответил мне, что будет в нашем распоряжении во второй половине дня, и попросил ожидать его примерно в четыре часа у аванпостов на главной дороге.

Похороны состоялись тотчас же после его прихода. Несколько офицеров батальона спустились на церемонию с гор. Рота лейтенанта Принса выстроилась в почетном карауле.

Наступил вечер и под низким синевато-бледным небом, на фоне этого трагического пейзажа с печальными темно-зелеными елями, неподвижный ряд стрелков в темно-синей форме, черная сутана священника перед двумя свежевырытыми могилами и его жалостливые и неторопливые молитвы, печальный ветер поздней осени, круживший мертвые листья создавали на церемонии ощущение отчаянной скорби и безнадежной грусти. Лейтенант Принс произнес несколько слов, после чего первые куски земли и щебня гулко застучали по крышке гроба. Задние ряды солдат сдерживали стариков, женщин и детей, и я заметил слезы на их печальных лицах. В состоянии пустоты и оторопи я тщетно искал в моей памяти хоть какую-то молитву, но не вспомнил ничего. Моя душа была словно пригвождена к земле и, несмотря на все мои усилия, мне не удалось ничего, кроме как машинально повторять с утомлявшим и раздражавшим меня скорбным упрямством, в тысячный раз, языческий стих поэта Хосе-Мария де Эредия: