Алексей Карпов - Юрий Долгорукий Страница 123

Что могло ждать его в Галиче? Заточение в поруб? Навряд ли. Иван был надежно спрятан и в Суздале. Пребывание же его в самом Галиче, пускай и в качестве пленника, таило в себе смертельную опасность для Ярослава Осмомысла. Ибо к Берладнику в Галиче питали искреннюю симпатию. Мы помним, что в начале 1145 года галичане в течение трех недель бились за него с князем Владимирком, отцом Ярослава. То же повторится и несколько лет спустя — когда в 1158 году Берладник вместе с половцами (!) подступит к южным галицким городам, «смерды» сотнями начнут переходить на его сторону, а галичане — «поущивать» его к себе{340}.

Князь Ярослав Владимирович, при всех его несомненных достоинствах, не пользовался в Галиче должным уважением. «Аще князь беспорочен будет всем норовом, тогда может с великою волостью (властью — А.К.) мучити и пращати», — говорилось в «Пчеле» — знаменитом древнерусском сборнике назидательных афоризмов{341}. К Ярославу слова эти не относились ни в коей мере. Он отнюдь не отличался «беспорочным норовом». Скорее, наоборот. Само его прозвище «Осмомысл» звучало не слишком благозвучно для древней Руси и, по-видимому, означало не что иное, как «многогрешный», имеющий «восемь греховных помыслов»{342}. Ярослав, например, всячески третировал свою законную супругу Ольгу, дочь Юрия Долгорукого, и открыто сожительствовал с наложницей, некой Настаськой, влияние которой на дела княжества вызывало возмущение горожан. (В начале 1170-х годов дело дойдет до того, что законная княгиня вместе с сыном Владимиром и рядом видных бояр покинет Галич и убежит в Польшу; это приведет к настоящему восстанию: князя Ярослава на время даже посадят в темницу, а ненавистная Настаська будет сожжена на костре.) К середине 50-х годов ситуация еще не стала настолько острой. Но можно сказать с уверенностью: если бы галичане узнали, что Берладник находится в их городе или хотя бы в пределах их княжества, судьба Ярослава была бы решена и престола бы он лишился. Не то чтобы Берладник был так уж хорош для галичан. Своим «норовом» он, по большому счету, вряд ли отличался от Ярослава — и мы уже говорили об этом, когда вспоминали обстоятельства, предшествовавшие его появлению у Юрия. Но он уже давно находился вне Галича, а потому должен был казаться галичанам воплощением именно тех качеств, которые они хотели бы видеть в своем князе.

Все это Ярослав конечно же прекрасно понимал. Не приходится сомневаться: Берладник был нужен ему только затем, чтобы умертвить его.

Наверное, понимал это и Юрий. Передавая Берладника в руки его заклятого врага, он обрекал его на верную смерть. А ведь Берладник был князем, то есть приходился Юрию «братом», если пользоваться терминологией того времени. И значит, выполняя просьбу зятя, Юрий становился сознательным соучастником братоубийства.

В Киеве решение Юрия вызвало негодование. С просьбой о помиловании несчастного к князю обратились митрополит Константин и игумены киевских монастырей, то есть те, кому по должности положено было ходатайствовать за осужденных, тем более за пострадавших невинно. Церковные иерархи прямо обвинили Юрия в нарушении крестного целования: «Грех ти есть. Целовавши к нему хрест, держиши в толице нужи, а и еще хощеши выдати на убиство»{343}.

И Юрий не решился доводить до конца начатое им злое дело. Послушавшись митрополита и игуменов, он отказался от обещания Ярославу. Но и пленника не освободил. Берладника, все так же в оковах, повезли обратно в Суздальскую землю.

Это половинчатое решение не устроило никого — ни Ярослава Галицкого, ни самого Берладника, ни киевлян. Зато противники Юрия смогли воспользоваться его непоследовательностью. И случилось то, чего Юрий никак не предвидел.

Суздальские послы выбрали короткий и, как казалось, безопасный «черниговский» путь. Однако по дороге на них напали люди Изяслава Давидовича. Они отбили Берладника и доставили его в Чернигов, к своему князю. Изяслав немедленно освободил пленника. Летописец, настроенный в целом благожелательно к Юрию Долгорукому, в данном случае оказался не на его стороне. Он расценил случившееся как проявление Божьей воли и несомненное благо: «…тако же избави Бог Ивана от великия тоя нужа».

В сложившихся условиях действия Изяслава Давыдовича означали открытый разрыв с Юрием Долгоруким, фактически — объявление войны. Черниговский князь посчитал, что час его пробил и теперь он в состоянии справиться со своим противником в борьбе за киевский стол. Тем более что на этот раз он действительно поступал благородно. Освобождение Берладника возвышало Изяслава в глазах общества и, напротив, делало Юрия виновником начавшейся междоусобной распри.

К этому времени Изяслав заручился поддержкой большинства русских князей. Прочные нити заговора протянулись от Чернигова к Смоленску, Владимиру-Волынскому, Луцку, Рязани и другим городам. И даже в Киеве нашлось немало людей, сочувствующих черниговскому князю.

Прежде враждовавшие между собой князья — Изяслав Давыдович, Ростислав Мстиславич и братья Мстислав и Ярослав Изяславичи — были едины в главном: их не устраивало княжение в Киеве Юрия Долгорукого. Причины у каждого были свои. Изяслав жаждал вернуть столь «улюбившийся» ему Киев; Ростислав тяготился зависимостью от дяди и как глава князей «Мстиславова племени» не мог равнодушно смотреть на попытки выдавить Изяславичей с Волыни; Мстислав Изяславич вообще пылал ненавистью к Юрию и мечтал о том, чтобы отомстить ему — и за себя, и, главное, за отца. При этом Ростислав Смоленский, кажется, не торопился занять киевский престол. Тем более не могли выказывать свои «киевские» амбиции младшие князья «Мстиславова племени» — Мстислав и Ярослав Изяславичи. Это открывало отличные перспективы для Изяслава Давыдовича.

Соглашение между всеми названными князьями было достигнуто к весне 1157 года. Киевский летописец пишет об этом уже в следующей летописной статье, датированной им (по ультрамартовскому стилю) зловещим 6666 годом: «Нача рать замышляти Изяслав Давыдовичь на Дюргя и примири… к собе Ростислава Мстиславича и Мьстислава Изяславича…»{344}

К союзу против Юрия Изяслав Давыдович попытался привлечь и своего двоюродного брата Святослава Ольговича — «подъмолвивашеть» его «въстати на Гюргя». Однако Ольгович и на этот раз отказался нарушать крестное целование своему свату и давнему союзнику. «Хресть есмь целовал к нему, — объявил он Изяславу, — а не могу без вины на нь въстати», «И не яся ему», то есть не стал действовать заодно с двоюродным братом. Но и на помощь Юрию Святослав Ольгович так и не выступит.